Марина Цветаева. Воздух трагедии - страница 14
Там был юноша-революционер и мать его (ходил слух) – тоже революционерка! У них бывают собрания… Марина рвалась к ним, я это знала и не выдавала ее. ‹…› Кумиры Маруси множились. Лейтенант Шмидт! Как звучало его имя в тот год! Как пылали сердца о черноморском броненосце „Потемкин“, как гулко неслась весть о гибели людей, шедших на смерть! В хаосе споров о том, не за призрак ли бьются люди, не зря ли кладут свои головы, возможен ли переворот в России, возможен ли он и к чему приведет в такой отсталой стране, царской, – как во тьме черноморской ночи, над тьмой смертного приговора светлели в душу Маруси глаза героя, обреченного лейтенанта Шмидта ‹…›.
Неуловимая чуждость начинала реять между мамой и Марусей.
Слушая мамины утверждения, что наилучшей платформой является платформа конституционалистов-демократов, умеренная, бескровная, Марина только крепче сжимала недобрые сейчас губы, и в углах их затаивалась тень насмешки. Там, наверху, не о том говорили! ‹…› Новые друзья появились у Маруси ‹…›. Маруся стала ходить к ним, читать им свои стихи. Фоссы были революционеры.
Маруся ходила меж нас, детей, как ходит раненый зверь. Озираясь, таясь. События прошедшей зимы – Гапон и расстрел рабочих, мирно шедших к царю с иконами (!) и петицией, восстание, судьба Марии Спиридоновой, казнь Шмидта – вошли в нее ранами. Закусив губы, со свойственной ей в случаях увлечения или страдания мало сказать „замкнутостью“, она сторонилась всех движением затравленного. Брезгливо и гневно она подозревала всех (особенно близких – маму, меня и тех, что садились с нами за стол) ‹…› – в желании вмешаться в ее мучения о героях, кумирах, в ее страсть к революции, к ее будущему. В эти часы она отдалялась от мамы ‹…› от всего, что веяло детством ‹…› никогда она еще не была так неровна и резка, как в ту зиму. А вокруг только и слышно, что: забастовка – расстрелы, каторга – „долой царя“, „долой самодержавие“, „провокатор“, „шпик“, „охранка“, „казнь“ и „долой смертную казнь“, и перекрывая маминых Шопена, Шумана, Шуберта, Грига, Моцарта и Бетховена, с детства знакомый хор из „Жизнь за царя“, несутся звуки „Варшавянки“, „Марсельезы“ и по-русски:
Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног…»
Лишь годы спустя будет вспоминать Марина Цветаева очищенную от «шума времени» музыку матери…
Когда в стране наступило относительное затишье, она, казалось бы, отошла от этих увлечений: кумиров 1905 года в ее душе на много лет сменили новые – Наполеон и сын его – «Орленок».
Больше года она увлеченно занималась переводом пьесы в стихах Эдмона Ростана «Орленок». Отголоски этого увлечения слышны в повести Сергея Эфрона «Детство». Он тогда «всем собой» слушал рассказы Марины о том, что было в разные годы детства и отрочества важно для нее. Сестра Ася, которой Марина читала отрывки своего перевода пьесы, помнит свое потрясение мощной талантливостью их. Этот перевод, к сожалению, не сохранился – Марина уничтожила его, с болью и ревностью узнав, что существует уже перевод Щепкиной-Куперник. Другой ее кумир тех лет – Мария Башкирцева – русская художница, умершая от туберкулеза в Париже в двадцать четыре года. Гораздо больше, чем картинами, она прославилась своим знаменитым тогда дневником. «Дневник Марии Башкирцевой» был в отрочестве одной из любимых книг Марины Цветаевой.
Похожие книги
