Сергей Эфрон в большей степени был человеком энтузиазма и веры, чем аналитиком, в отличие от Марины Цветаевой. Дар поэта и резкий аналитический ум в равной мере были даны ей от природы.
«Стоит мне только начать рассказывать человеку то, что я чувствую, как – мгновенно – реплика: „Но ведь это же рассуждение!“ ‹…› Четкость моих чувств заставляет людей принимать их за рассуждения», – заметила она.
Но и в статьях Сергея Эфрона несомненна его настоятельная потребность додумать, докопаться до истины, уточнить мысль, прежде всего для себя самого, и порой он доводит ее – именно в стремлении к точности – до чеканного афоризма. Эта чеканность, как и страстный протест против иссушающей души идеологичности партийных группировок, очень близка цветаевской прозе.
Он и не скрывает этой близости. Строки стихов Марины Цветаевой очень естественно вплетаются в ход его горячих размышлений и выстраданных итогов:
«Вспомним лозунги революции и людей, объединяемых ими:
Нету лиц у них и нет имен,
Песен нету…»
Эти строки – из стихотворного цикла Марины Цветаевой «Лебединый Стан».
«Путь к России лишь от себя к ней, а не наоборот. Я всматриваюсь и приемлю, но без отказа от себя, от своего критерия».
«Без отказа от себя…» – как это важно в любых обстоятельствах! Если бы Сергей Эфрон оставался и дальше верен этой установке… Но фанатичная вера в догмы, какими бы они ни были, исключает верность себе. Почему-то вспомнилось горькое размышление на эту тему поэта, подводящего грустные итоги в 60-х годах XX века:
…Но внезапно я спор обрываю, я сдался – я понял,
Что борьбе отдала ты и то, что нельзя ей отдать.
Все – возможность любви, мысль и чувство, и самую совесть,
Всю себя – без остатка, а можно ли жить без себя?
И на этом кончается длинная, грустная повесть,
Я ее написал, ненавидя, страдая, любя…
(Наум Коржавин. Из поэмы «Танька»).
«Письма и газеты из России говорят о стихийном тяготении к американизму, наблюдаемом там, – продолжает Сергей Эфрон статью „О путях к России“. – Ежели это так, то я, принимая этот процесс, не приму однобокой американской идеологии русской молодежи».
Видимо, он имеет в виду увлечение русской советской молодежи техникой и спортом и упрощение духовной жизни – «сбрасывание с корабля современности» всей культуры прошлого. Он не может примириться с этим:
«Я буду всячески стараться привить русскому американизму близкое мне духовное содержание. Не Достоевского заменить русским янки, а американизм напитать Достоевским. Не лик сузить до лица, а лицо приобщить лику».
Как верит он в возможность повлиять на происходящее в России! Таких иллюзий у Марины Цветаевой никогда не было.
Но обратим внимание на чеканную афористичность этих строк, очень близкую цветаевской прозе.
Мог ли думать Сергей Эфрон, когда писал это в 1920-е годы, что сравнительно скоро в Советской России наступит время, когда «тяготение к американизму» и любовь к Достоевскому, воспринимаемые им как противоположные полюса духовной жизни, будут официально оцениваться как одинаково враждебные «единственной в мире правильной идеологии» и служить равным основанием для политических репрессий?
«… Каков же наш путь? Он труден, сложен и ответственен.
С волевым упорством, без ложных предвзятостей всматриваемся мы в далекие, родные туманы с тем, чтобы увидеть, познать и почувствовать, а следовательно, и принять послереволюционное лицо России, лицо, а не личину, органическое начало, а не преходящую идеологию, и только всмотревшись и увидав, дадим мы действенный и творческий ответ, наш ответ, собственный, личный, нашим я нашим опытом, нашим credo данный» (1925).
