Миражи и маски Паралеи - страница 55

Подняв глаза, она увидела лицо вовсе не своего возлюбленного, но чьё? Она не сразу узнала Чапоса, выплывая из обморочного забытья. Похудевшим он выглядел едва ли не красавцем. Слегка усохшая и от того став тоньше, кожа лица, тем не менее, будто подтянула его скулы, резче очертив весьма правильной формы нос, а губы уже не лоснились от неутолимой похоти, будь то на еду, будь то на женщин, и приобрели чёткую скульптурную форму. Вроде как Чапос заказал скульптору выточить свой облик в камне, а тот приукрасил его и по возможности выбелил заодно, после чего вынул душу из прежнего разбойника и вложил в своё изделие, оживив его. Белоснежные пряди седины в его волосах, аккуратно сочетаясь с тёмной рыжиной, напоминали шкуру экзотического зверя и блестели, чисто вымытые. Бывают такие мужчины, хорошеющие лишь с возрастом. Вот Чапос из таковых оказался. При том, что ничем достойным он свою преступную жизнь не украсил. Видимо, наследственность того самого аристократа вдруг проявилась лишь с возрастом, чисто внешне сгладив все недочёты, вылезшие на свет при рождении. Мать ли родная так его не желала, приёмные родители гнобили, работа в подростковом возрасте изуродовала? Или брожение дурной, переполнявшей его энергии придавало экзотическому лицу отталкивающую дисгармоничность? А теперь переизбыток той мутной силы был растрачен. И будто сняли с его лица какую-то полупрозрачную и нечистую тряпку, и он явил себя таким, каким и был спроектирован. По взаимной и чистой, поскольку первой, юной страсти своего отца и неизвестной девочки из пустынь, попавшей в аристократические сады для ухода за ними. Уже при встрече в «Ночной Лиане» перемена его обличья поразила, но страх и отвращение не дали того понять. И Рудольф в силу непреодолимого презрения и инерции восприятия не видел такой перемены…

Нет! Она сама увязла в полуобморочном наваждении, и Нэя зажмурилась. К ней вернулся тошнотворный страх. Глаза его буквально сияли лаской, если не счастьем. Её бормотание он принял за правду!

Чапос взирал то ли вопрошающе, то ли удивлённо, – Ты чего сомлела-то? Разве можно любовь через насилие добыть? Или ты уже имела столь печальный опыт, как насильственное склонение к тому, что возможно лишь через ответное желание заполучить? Кто ж посмел-то богиню нездешнюю этаким зверством коснуться…

– Да с чего взял?! – она поспешно отодвинулась в самый угол дивана, уже зная причину своего обморока. Зародыш будущего ребёнка, он уже тянул из неё всю наличную силу. Она быстро уставала, впадала в раздражение из-за пустяков и даже… утратила своё прежнее и неодолимое влечение к близости с Рудольфом, остывая к нему телом, но душой преисполняясь какой-то невыразимой словами, особой нежностью, как к тому, кто единственно родной. Как отец, брат, муж, ребёнок в единственном лице. Как говорила бабушка: женщины делятся на два вида, – те, кто через своё материнство становятся всему миру матерью, и те, кого материнство обращает в мачеху для всех. Похоже, она принадлежит к первой разновидности, ибо даже Чапос вызывал отчего-то жалость.

– Да так…– ответил он на её негодующее вопрошание, – Учуял я, как надлом в душе твоей звякнул, тоненько и жалобно… для грубого и реального слуха затаённо, а для любящего сердца того не скроешь. Обмерла-то чего? Белая с лица стала как покойница, аж носик заострился. Не одну минуту так лежала. Я испугался, не больна ли ты сердцем, богиня моя… – он нежно и едва ощутимо прикоснулся к её волосам. – Не ради глумления или обиды я тебя сюда притащил. Учуял опять же, что голодна ты и остыла сильно. Вот согрелась тут, поела, оно и ладно. Я ж как раз сюда заняться проверкой, да ревизией и заскочил. Хозяйки-то нет, а я тут редкий гость, вот служители и рады попользоваться. Глянул в окно, а ты как раз мимо и прошла. Думаю, нищенка какая-то, а порхает как птица небесная. Высунулся, чуть не вывалился наружу, – дом-то на холме, высоковато. А ведь я всякую редкую женщину по едва мелькнувшей даже детали, по спинке, по линии талии, по взгляду мимолётному и тут же укрытому веером ресниц, различу мгновенно из толпы серо-тяжёлой, и на расстоянии. Потому как одарённые Свыше будто над дорогой парят, а не топочут и пыль с грязью по дороге не месят, ни одна пылинка к стопам их не пристаёт. А прочих-то планета вязкая будто в себя втягивает на каждом шагу. Вон и старшая мамушка твоя Ласкира до старости порхала как бабочка легкокрылая, никого при этом крылышком ласковым не задевая, если только беду от горемык отгоняла, как по силам ей было. Думаю, выйти бы, проследить, куда спешит зефирная дева? Заманить её, да хоть бы на хорошо оплачиваемую и не тяжкую совсем работу в этот «Нелюдим». Не для нелюдимов, будь они не ладны, а для себя. Видишь, как открыт я тебе? Не поленился, вылез в сторону парка, обогнул холм. Нет никого! Вот огорчился же! Вдруг углядел, по тропочке, по аллее бредёт моя отрада, пойманная взглядом моим, – поясню, для настоящего моего возможная лишь отрада. И как-то спотыкается она. Ну, точно, девонька в очевидном огорчении, потерявшаяся словно. Не сразу и узнал тебя в этой ветоши, что подружка тебе одолжила, а как ближе оказался, тут и пронзило меня узнаванием. Ещё лица не видя, узнал, учуял. Только ветошка, что на тебе висела, негодная, ну есть маскировка! Попутала вначале. Да и с кем же спутаешь твою походку божественную, твои ножки легчайшие. А тут и мелькнул профиль, будто световым резцом выточенный, тончайший.