Юнкер встал, опираясь на стену повозки. Оказавшись у самого края, он хотел присесть, чтобы аккуратно слезть, но конвоир очередным пинком вытолкнул парня.
Рухнув лицом в грязь, Антон приподнялся и заорал:
– Сучий выродок, да как ты смеешь?!
Конвоир спрыгнул с повозки и насмешливо поклонился лежавшему в грязи баронету.
– Прошу прощения, ваше высокоблагородие! – рассмеялся он, вновь ударив сапогом по ребрам.
Следующая несколько недель были также дождливы, как и день, в который Антона отправили сюда.
Очередным ранним утром он вновь ушел работать в поле. Туман застелил небо, словно грязная простыня. Юнкер – нет, уже не юнкер, а просто «Муха боярская», как прозвали его местные мужики, ворочал навоз вилами. Крестьяне в рваных зипунах косились на него, сплевывая сквозь щербатые зубы:
– Глядите-ка, мужики, как бароненок старается! Слышишь, благородие, подай свое корыто!
Его ладони, некогда знавшие только рукоять имперской сабли, да пистоля, теперь были исцараны до крови. Каждый вздох был наполнен запахом навоза и презрением.
Воспоминания накатывали волнами, прорывая туман: вечерние посиделки в «Пьяном Кабане» с товарищами-юнкерами, умеренно роскошные покои в Фаросе, балы на дни Теоса в залах Килоса.
Реальность била в висок грохотом ведра:
– Бароненок, не засыпай! Тебя люди ждут! – Баба с лицом, как печеное яблоко, плеснула ему в миску какую-то жижу.
Антон сел за дальний стол и начал есть пресную каша, без соли и сахара. Из приправ в ней мог быть разве что харчок поварихи.
К нему подсело три мужика, с ехидными ухмылками.
– Ну давай, бароненок, колись, за что прислали сюда? – спросил ближайший.
– Посрать не вовремя сел, – процедил сквозь зубы баронет, проглотив кашу.
Засыпая на нарах в бараке, наполненном запахом гнилой капусты, он едва слышимо проговаривал:
– Я, баронет Фаросский, мой герб – лавровый лист на лазури, символ доблести и отваги. Мой отец бился с республиканцами под Краносом.
Но здесь, в бараке, под хохот мужиков, бросавшихся в него невесть откуда взявшимися комьями грязи, он был никем. Даже смерть родителей – та, что раньше горела в груди факелом, – теперь казалось чужой историей.
«Завтра снова навоз. Послезавтра – навоз. До конца моих дней…»
Туман за окном смеялся ему в лицо. Или не только туман?
Послышался звук копыт, затем – выстрелы. Загремел колокол, за окном загорелись огни. Антон вскочил с койки и подбежал к окну. Снаружи была бойня.
– Республиканцы! – крикнул один из стражников за миг до того, как ему снесло голову пулей мушкета.
Баронет тут же подбежал к решетке своей камеры.
– Эй, мужик, открывай! – крикнул он стоявшему неподалеку стражнику, просунув лицо между решеток.
– Отошел от решетки! – заорал в ответ стражник, нацелившись на Антона мушкетом.
– Там республиканцы! Я – имперский юнкер. Вы в меньшинстве, вам нужны бойцы, отворяй!
Мужики-сокамерники собрались у окна, глядя на бой.
– Сегодня на волю, мужики!
– Убьем бароненка, может нас сегодня хоть накормят по-человечески в награду! Это ж этот, угнетатель, во! – прокричал один из них, после чего все пятеро повернулись к Антону лицом.
– Быстро разлеглись по койкам! Стрелять буду! – гаркнул стражник, переводя аркебузу с баронета на крестьян.
– Так стреляй, сын сучий, убьют ведь! – крикнул Антон, видя, как крестьяне медленно подходят все ближе. – Стреляй, смерд поганый!
И тут раздался выстрел, но не тот, что ожидалось. В окно влетело пушечное ядро, выбив решетку на окне, снеся двум крестьянам тело по пояс и выбив решетку камеры.
