Пламенно и (не всегда мне) понятно – такими у меня в памяти остались его лекции. У меня был с ним об этом много лет спустя разговор.
Действительно, многих намеков я не понимал просто потому, что знал недостаточно, о чём собственно В. Н. говорил, а он, по обстоятельствам, иногда вынужден был говорить слишом иносказательно. Но как он говорил, делало непонятное, нам казалось, понятным. Вспоминал я также мой собственный ответ ему на экзамене. Отвечая Владимиру Николаевичу, я, подражая ему, говорил горячо и – не отдавал себе отчета в том, что говорю. Проще сказать, сам себя не понимал, а Турбин поставил мне «отлично». И, как мог, я обратился к американским конникам, всеми силами стараясь возжечь тот же пламень…
Затем взял слово сталелитейный коневод-король. «Что ж, – сказал он, – после всего, что мы сейчас услышали, будем ли мы топтаться на месте или же пойдем вперед?» Конюшенные работники так и сидели с глазами опущенными долу, не зная, что сказать. Зато во взгляде принцессы читалось: «Вперед!».
На обратном пути, делая пересадку в том же аэропорту, я каждый раз вздрагивал, если раздавалось объявление по радио: не меня ли вызывают? Чикагскому королю я отправил открытку с признательностью за гостеприимство и получил ответ: «Жаль, не дали знать, что будете в наших краях. Я бы опять пригласил Вас выступить».
* * *
«Всю жизнь мечтал я осуществить научную публикацию всего написанного Дефо о России, но меня останавливали трудности, а Вы не побоялись этих трудностей», – так писал мне Михаил Павлович Алексеев, откликаясь на сборник избранных произведений знаменитого английского писателя. Сборник был мной составлен для издательства «Правда» как приложение к журналу «Огонёк». А что же это были за трудности, которые сумел превозмочь рядовой, ещё только набиравшийся опыта литературовед, но не решался преодолеть ведущий авторитет в той же области? Трудности заключались в двух-трёх географических названиях. И как эти трудности оказались мной преодолены? А росчерком пера – взял и вычеркнул. То было, конечно, надругательство над литературным памятником. Однако не буду каяться. Постараюсь, по мере сил, обозначить разницу между мной и почтенным ученым как отличие видовое, потому что, пользуясь речением юмористов, подобных ему знатоков уже нет, а скоро и не будет.
Мы ещё застали этих энциклопедистов, мы у них учились, точнее, они нас учили, пытались учить, а мы… Понравится вам чувствовать себя безнадёжным неучем, сколько бы вы ни старались понабраться знаний?
Однажды состоялся у меня с маститым академиком разговор даже не о литературе – о лошадях, а я, как вам уже известно, лошадник. Ну, думаю, уж тут я не оплошаю! Вдыхал ли многоуважаемый Михаил Павлович когда-нибудь, выражаясь по-конюшенному, благородный аромат конского пота? А он между тем меня спрашивает: «Не попадалась ли вам такая книга «История лошади, записанная с её собственных слов»?» Н-не попадалась. «Сочинение это вышло анонимно на английском языке в конце восемнадцатого столетия и, я полагаю, могло послужить Толстому в числе источников, когда он создавал Холстомера», – так говорил академик, глядя на меня поверх очков, а в глазах его я читал: «Как с вами, молодой человек, беседовать о лошадях, если вы не знакомы в достаточной мере с литературой по этой теме?».
Эрудиты попадались и среди моих сверстников, а если Алексеев читал на семи языках, то ныне, не исключено, иные из молодёжи выучили ещё больше иностранных языков, благо несравненно с нашими временами облегчился доступ за границу. Однако ни у сверстников, ни у новых авторов, которых удалось прочесть, не вижу в отношении к материалу той веры в факты, что не позволяла Алексееву устранить из классического текста несколько слов, а мне, при отсутствии той же веры, ничего не стоило это сделать.
