И, наконец, в третьих, к сему списку я причислял дюжину-другую творческих голов, стряпающих на своих кухнях первозданную духовную пищу, которую затем, компилируя и извращая, конечно же, растащат по мировому общепиту…
Так, или примерно так, я классифицировал (в своих раздумьях) мировые верховные места, на которых должны восседать (и восседали в моём воображении) – первые лица! Каждое – в своей епархии. Иногда по праву, иногда – нет… Но первых мест немного.
Под этим солнцем всё больше – мест десятых, сотых, тысячных, и миллионных. И надо лишь определиться, где твоё, и не занимаешь ли ты – чужое! И не впадать в пессимум, не рефлексировать, и не увлекаться беспочвенной маниловщиной! И если, положим, нет в тебе ни творческой жилки, ни прочих-иных высоких талантов, – сокрушаться и проклинать природу, отказавшую тебе в уникальных способностях – не стоит. Стань – исполнителем! Хорошим, и соответствующим требованиям века.
И для тебя, якобы бесталанного, будет неплохой участью: образцовым профи влиться в ряды миллионов искуснейших умельцев, – прикладников, сообща раскручивающих гигантский маховик человеческого бытия…
На моё виденье, жизнь сложившегося индивида устроена просто: доля времени, от перманентно чередующихся суток, отдаётся труду, стоимость которого, в той или иной степени, удовлетворяет потребности основных инстинктов; остальные доли жизненного времени отдаются исключительно обслуживанию духа, – духа, черпающего энергию для своего совершенствования (из стоимости того же труда) – даже во сне.
Но чтобы уклад работал, мировой социум, на моё разумение, должен выглядеть следующим образом (пишу я в своей книге «Суть дела»):
«Проценту, от общины в семь мильярдов, по силам накормить людскую рать; по силам, трети от числа живущих, в достатке выдавать орудия труда. Стезя же остальных… наладить сервис, для – сеющих зерно, для – плавящих металл; поскольку и они – кариатиды рынка, желают зрелищ и духовных благ».
Моя школа пришлась на послевоенные годы. Её первая, вторая, и третья ступени. На годы карточек, хронического недоедания, и убогого быта, в котором единственным информационным благом была тарелка-репродуктор. На годы телогреек, и валенок с калошами; летних кепи-шестиклинок, и бесформенных зимних ушанок; парусиновых туфель, и резиновых сапог. На годы отсутствия самих школ, как таковых. На годы размещения учебных классов во времянках, в полуразрушенных и плохо отапливаемых помещениях. На годы нехватки всего и вся: линованной бумаги, учебников, наглядных пособий, и самих учителей (чаще всего в школах второй и третьей ступени).
И всё же, эти неласковые годы, в которые и начиналось моё познание правил, законов, и форм действительности, были по-своему занятны, и не лишены спартанского романтизма. В уголках моей длинной памяти и по сей день зримо хранятся: и чернильница-непроливайка, и перьевая ручка, и сумка через плечо, сшитая из старых отцовских штанов, и писк тогдашнего нищего ширпотреба – клеёнчатый, с ремешками-застёжками – портфель.
С неподдельной грустью припоминается… и раздельное обучение мальчиков и девочек, и последующее затем – совместное.
И с особой ностальгией (школьные завтраки и обеды в те, послевоенные тощие годы, были понятием абстрактным), – припоминаются ломтики чёрного хлеба в кармане, сдобренные (в лучшем случае) каплей подсолнечного масла, и посыпанные солью.
