Семнадцатый век. Слишком близкий, чтобы им занялись археологи, слишком далекий, чтобы сохраниться без наслоений и перемен. Время перед Петром и после Ивана Грозного, от опричнины до «потешных», от монастырской непреклонности средневековых нравов до богохульных пиршеств Всешутейшего собора. Между – Борис Годунов (жертва клеветы? Незадачливый убийца?), Дмитрий Самозванец (чудом уцелевший сын Грозного? Безвестный Гришка Отрепьев?), красавица Марина Мнишек. Смутное время, так назвала его история, отчеркнутое выступлением ополчения Минина и Пожарского. И сразу за ними затишное благолепие дома Романовых, «смиренных духом», «тишайших», взорванное рванувшейся к престолу Софьей.
События, подвиги, характеры, страсти… Так случилось, что лучшие памятники созданы этому веку в позднейшем искусстве: пушкинский «Борис Годунов», «Минин и Пожарский» на Красной площади, музыкальные драмы Мусоргского. В них – приговор, талантливый и убежденный, и с приговором этим не спорят историки. Да, впереди – реформы, перестройка всего: от человеческого сознания до мебели и посуды. Это все впереди, а пока медленно проходит целое столетие. Не в бурном произрастании нового, наоборот – в западающих сумерках фанатизма, судорожной привязанности к прошлому, неверия в перемены. Какому же исследователю улыбнется цель – показать, как сгущается перед рассветом тьма? «Ваша специальность – семнадцатый век? – Что вы! Шестнадцатый (или восемнадцатый)!» И в торопливости ответа, и в обиженной интонации – устоявшаяся традиция историков искусства, музыки, театра, культуры.
И в самом деле, разве что-то важнее происходит в это время в искусстве; уже не иконопись – так, по большому счету, еще не живопись – лишь робкие попытки научиться ей. Уже не монументальная простота храмов XVI столетия, еще не барокко петровских лет. Так, пестрядь дробных, суматошных деталей, кирпичных орнаментов, майолики, слишком ярких росписей. Уже не гудки и гусли Древней Руси, еще не музыкальные инструменты наших дней, знакомые всей Европе.
К тому же это время заперто за десятью замками. Случайно, мимоходом в семнадцатый век не заглянешь. Глаз, испытанный на всем многообразии почерков позднейших столетий, бессилен перед щеголеватой скорописью XVII века. Написание многих букв, «титлы» – сокращения. Будто новый, совсем незнакомый язык. Нужны месяцы, даже годы, чтобы овладеть искусством бегло читать и переводить. Без этого какая работа, ведь для историка она всегда в архиве.
