Связь философии с наукой имеет в большей степени характер внешнего сопряжения. Наиболее яркий современный пример «философичности науки» – исследования по синергетике. Однако «Порядок из хаоса» И. Пригожина в той его части, которая носит научный характер, не затрагивает философских тем, а там, где возникают философские обобщения (у самого Пригожина их немного, в основном «синергетика» является вольным перетолкованием его научных результатов), – там мысль покидает уже сферу научности. В самих научных результатах свойство «философичности» отсутствует, пробудить ум ко взысканию мудрости они способны, но сами мудростью они не светят. Образно говоря, чтобы перейти от чтения научной книги к философствованию, надо отложить книгу, и может быть, потом ты снова возьмешь ее, чтобы еще почерпнуть «информации к размышлению», но для собственно философствования опять ее отложишь. С чтением же художественной литературы или слушанием музыки, или с созерцанием живописи определенное философствование вполне может совмещаться, быть неотрывным от эстетического переживания. Мы сказали определенное философствование, имея в виду, что это, конечно, не занятие философией как таковой, а именно определенная сторона совершающегося духовного акта.
Не менее, а скорее еще более тесные отношения имеет философия с нравственным сознанием человека. Далеко не всякий великий ученый является философом или хотя бы имеет значение для философии, далеко не всякий великий деятель искусства имеет для философии значение, а вот почти всякий, кто что-то писал и говорил что-либо великое в области этики, автоматически попадает в разряд философов. Гегелю может не нравиться, например, то, что Конфуций «является, таким образом, проповедником практической мудрости: у него совершенно нельзя найти никакой спекулятивной философии… а есть лишь ходячая мораль в хороших дельных поучениях» [Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн. 1. – М., 1932 – С. 111], но и Конфуций, и Лев Николаевич Толстой, сознательно пытавшийся (небезуспешно) обкорнать себя до голого морализаторства, занимают свое, никем не оспариваемое место в истории философии.
Дело, видимо, в том, что сама проблематика нравственной сферы всегда имеет непосредственное отношение к взыскуемой философом Мудрости. И Красота, и даже Истина сами по себе непосредственно к ней не относятся. И «Красота – это страшная и ужасная вещь… что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой… [и] ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» [Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Собр. Соч. в 12 т., Т. 11. – М., Правда, 1982. – С. 127-128], да и «многознание уму не научает», по слову Гераклита, – ни обращенность к Красоте, ни обращенность к Истине напрямую с Мудростью не связаны. А вот обращенность к Добру, к проблемам нравственной жизни прямо вводит человека в ситуацию философствования. Коренной в рамках нравственной интенциональности вопрос «как жить?» не исчерпывает, конечно, всех запросов философствующего разума, но он является неотъемлемым компонентом этих запросов, и он необходимо обращает разум к поиску Мудрости.
И, наконец, есть еще одна сфера духовной деятельности человека, с которой философия имеет очень тесные и непростые отношения. Это религия. Связь философии с религии достаточно заметна: процессы в религиозной жизни напрямую отражаются на формировании философских учений, обратное влияние философии на религию менее значимо, но оно тоже есть. Те вопросы и темы, которые ими рассматриваются, очень схожи: первоначало всего, смысл жизни, место человека в мире, сущность мира в целом, соотношение духа и тела в человеке, духовного и вещественного вообще. Различия у философии и религии тоже весьма существенны. В первую очередь различие заключается в том, что рассматриваемые вопросы (которые, по сути, одни и те же) ставятся и рассматриваются по-разному: в религии они ставятся и решаются на жизненно-практическом уровне, а в философии они рассматриваются на уровне интеллектуальном.
