Что мне ей сказать? И нужно ли? Как вообще принято вести себя в таких случаях?
Мысли о подруге вызывают новый приступ слез. Даже не знаю, что хуже — измена Брама или то, что он сделал это именно с Лизель?
Мы ведь дружим с самого детства. Она называла меня сестрой. А когда нам было по двенадцать, она вовсю сватала меня за своего старшего брата Авьера, приговаривая, что так мы породнимся по-настоящему.
Но мы выросли, и ни о какой свадьбе с Авьером уже не могло идти и речи. Не то чтобы мне сильно хотелось, но… Лизель постановила, что из меня никудышная невеста. «Не пойми неправильно, Мадлен, ты замечательная, но Авьер достоин жены побогаче. Но ты всегда можешь стать его любовницей!».
Любовница. Какое мерзкое слово. Приторно-сладкое. Сначала липнет к зубам, а потом рассыпается во рту, как скверно сделанное безе.
Никогда не любила безе.
Лизель возвращается, когда вечереет. Легкая и воздушная, она распахивает дверь и порхает по комнате, напевая какую-то странную песенку. Темно-синее платье очень идет к её голубым глазам, а его строгий крой, без всяких изысков, подчеркивает идеальную фигуру.
Неудивительно, что Брам не устоял.
— Но почему, но почему расстаться всё же нам пришло-о-ось…Ведь было всё у нас всерьёз.... Второго сентября. Ой, такая песня приставучая! Утром услышала от нашей новой уборщицы и никак из головы не выбросить. Бывает же!
Она останавливается, чтобы покрутиться у зеркала, полюбоваться собой.
— Мадлен, а ты где была? Леди Мартин про тебя спрашивала.
Я не знаю, что ответить. Просто таращусь на неё во все глаза, не в силах вымолвить и слова, будто меня прокляли на вечное молчание.
Лизель ведет себя, как обычно. Словно ничего и не произошло. Ну подумаешь, переспала с моим женихом. Бывает же!
— Кстати, а ты уже знаешь, в чем пойдешь на первый осенний бал? — беспечно щебечет Лизель. — Нам надо наведаться в город, купить новые платья. Это только кажется, что времени много, но лучше продумать всё заранее. А то будем бегать в последний момент, нужны же ещё туфли и серьги… О Боги, Мадлен, что случилось?!
Оторвавшись от своего отражения, она замечает мой жуткий вид. Должно быть, моё лицо красное, а нос раздулся до размеров картофелины. Контраст между ней и мной стал ещё очевиднее: яркая Лизель и жалкая, заплаканная Мадлен.
Она спрашивает, что случилось? У меня вырывается горький смешок.
— Я видела вас. Тебя и Брама. В его кровати.
К чести Лизель, она не кидается всё отрицать, как это делал Брам. Ей даже хватает совести опустить глаза и сокрушенно покачать головой.
— Не думала, что ты узнаешь всё так. О, Мадлен, прости, мне так стыдно, так жаль! Я хотела тебе рассказать, но духу не хватило, да и вообще… это он! Он сам меня соблазнил!
Она подлетает ко мне и опускается рядом, хватая за руку. Её глаза — средоточие грусти и скорби. И сожаления.
— Я заглянула на вечеринку, чтобы увидеться с Ольгердом, но Брам… — Лизель тяжко вздыхает. — Он завел меня в спальню и начал обнимать, притягивать к себе.
Мне становится трудно дышать.
— Лизель, не надо, — прошу я шепотом.
— Он назвал меня красавицей…
— Замолчи, пожалуйста.
— А затем он поцеловал меня и…
— Довольно! Зачем ты это делаешь?!
Я вскакиваю (вернее, качусь кубарем) с кровати, отпихивая от себя Лизель.
Слушать её дальше невыносимо. Нужно поскорее покинуть комнату, нам опасно находиться в одном помещении. С каждой новой подробностью мне всё сильнее хочется её придушить.
