– Я говорю о чем-то разовом. За системные нарушения трудовой дисциплины и меня погонят. Скажут, что не оправдал.
– Разлагал коллектив, – добавила Полина.
– Стал зачинщиком воцарившейся в офисе анархии.
– Какой же наглый и неблагодарный мальчишка, – усмехнулась Полина.
– Плод омерзительнейшей эпохи. Юная подгнившая душонка.
У ПОДЪЕЗДА шестнадцатиэтажного дома одиноко стоит хмурая двенадцатилетняя девочка Инна Бурыбина. Давящий на плечо рюкзачок она подергивает с раздражением, чудесное солнце светит для нее слишком ярко; из подъезда выходит ее полинявший отец. Взятая в почтовом ящике газета им развернута, и Михаил Бурыбин, не посмотрев на дочь, формально водит глазами по заголовкам.
– Ты подвезешь меня прямо к школе, – сказала Инна.
– А ногами ты те пятьдесят метров не пройдешь? – поинтересовался Михаил. – Если я довезу тебя вплотную, я замучаюсь потом куда мне надо выруливать. Давай я высажу тебя, где обычно.
– Я сказала, у школы.
– Почему?
– Сегодня я в плохом настроении, – ответила Инна.
– Можно подумать, я в хорошем. Находясь я в приподнятом, я бы с тобой не пререкался – подвез бы и поцеловал. Пожелал бы удачного дня.
– Учебного дня?
– Ну, на учебе-то день не заканчивается, – промолвил Михаил.
– Это и радует.
В ЗАБИТОМ автотранспортом проулке понемногу пробирается вперед бордовый «мицубиси»; Михаил Бурыбин неспокойно теребит руль, развалившаяся на заднем сидении Инна водит челюстями и гоняет во рту слюну; открыв нажатием кнопки окно, она привлекает этим внимание отца и сплевывает наружу, не глядя, куда плюется и вынуждая Михаила поволноваться о том, не попал ли ее плевок в продиравшийся справа от его машины «мерседес». Претензий, к облегчению Бурыбина, не последовало.
– После уроков ты домой? – спросил Михаил.
– Пойду куда-нибудь развеяться.
– Одна?
– С парнями из старших классов.
– Ты меня не пугай, – сказал Михаил. – Приходи домой и пообедай. В холодильнике суп остался.
– Суп из змей, – процедила Инна.
– Прекрасный куриный суп.
– «Галина Бланка».
– Ты в этом меня обвиняешь? – осведомился Михаил. – Тебе не пять лет – могла бы уже и сама начать стряпать. Сварила бы нам харчо или с фрикадельками… строго бы я тебя не судил: важнее всего не пересолить. А так я съем все, что ты сготовишь.
– Не дождешься.
– И как ты посоветуешь мне с тобой разговаривать? – спросил Михаил. – Ругать за грубость, ничего не замечать – ты мне подскажи. Поведай мне свое видение ситуации.
– Отцу требуется подсказка?
– Случается, что и отцу.
– За подсказки нас в школе наказывают, – сказала Инна. – Надобно позарез – у мамы спроси. В письме.
– А ты-то ей пишешь? Пару строк бы ей черканула.
– Я не говорила, что… может, я по три страницы на послания извожу. Тебе-то почем знать! Это между мной и ею.
КРАСИВЫЕ глаза сидящей на нарах Аллы Бурыбиной способны полыхнуть яростным пламенем, но сейчас они у нее чуть притухли; Алла без слов и без взглядов на двух прислушивающихся к ней сокамерниц мычит себе под нос заунывную мелодию, которая навевает ее сокамерницам разнящиеся ощущения – поседевшую Римму Вайсарову она печалит. Тридцатипятилетнюю Надежду Вылежанину, сохранившую за годы отсидки лощеную утонченность, едва ли не смешит.
– Застенки тюремные, мотивы напевные, – пропела Алла. – Ой, волюшка, ты моя воля… мне, бабы, еще без малого восемь лет здесь торчать.
– Мне шесть, – сказала Римма.
– А мне два дня, – сказала Надежда Вылежанина.
