Глава 4
Коридоры королевского замка жили своей, особой жизнью, похожей на неспешное переваривание пищи очень старым и капризным драконом. Здесь всегда пахло чем-то средним между пылью веков, королевскими обедами и, разумеется, неизменным ароматом паленых бинтов, который, казалось, въелся в сами камни. Аларик, которому теперь дозволялось передвигаться по определенным частям замка без конвоя (хотя он почти физически ощущал незримое присутствие шпионов Бонифация за каждой портьерой), начал прислушиваться к этим коридорам. И они отвечали ему шепотом.
«Слыхал, Перси, этот новый, словоблуд… то есть, советник… опять Королеве какую-то заковыристую фразу подсунул?» – это был голос Горация, стражника с лицом человека, который слишком часто размышлял о смысле жизни и не находил утешительных ответов. Они с напарником Персивалем (тот был повыше, похудее и смотрел на мир с оптимизмом человека, которому еще не сообщили всех плохих новостей) обычно дремали на посту у входа в библиотеку, которую Аларику иногда разрешали посещать.
«Ага, – отзывался Персиваль, лениво почесывая подбородок. – Говорят, про какую-то «диалектику прыжка в экзистенциальной невесомости». Ее Величество была в восторге. Велела мадам Иветте срочно ставить балет на эту тему. Бедная Иветта уже третий день пьет валерьянку ведрами».
«Диалектика прыжка… – Гораций вздыхал так, будто на его плечи только что взвалили всю тяжесть королевских метафор. – А нам потом эту диалектику маршировать и нюхать. Лучше бы зарплату прибавили. Или хотя бы бинты эти отменили. У меня уже от них хронический насморк и подозрение, что я сам скоро начну пахнуть, как подгоревшая мумия».
Аларик, пряча усмешку, проходил мимо, делая вид, что страшно увлечен изучением трещины на стене. Но эти обрывки разговоров были для него как бальзам на душу. Они означали, что не он один считает происходящее верхом абсурда. Они означали, что под слоем страха и принудительного оптимизма в народе (или, по крайней мере, в той его части, что служила во дворце) тлели угольки здравого смысла.
Иногда ему удавалось перекинуться парой слов с кем-то из младших придворных или слуг. Это были осторожные, полные недомолвок беседы. Молоденькая фрейлина, вынужденная носить платье с асимметричным подолом, который постоянно норовил зацепиться за что-нибудь, жаловалась шепотом, что от модерна у нее уже сводит ноги, а от стихов Королевы (до правок Аларика) – скулы. Старый библиотекарь, похожий на высохший гриб, тайком показывал Аларику запрещенные книги со стихами, где рифмы были на своих местах, а смысл не требовал трехдневных раздумий и консультации с оракулом.
«Раньше, – вздыхал библиотекарь, смахивая пыль с томика какого-то давно забытого поэта, – слова лечили. А теперь… теперь ими либо приказывают, либо вводят в заблуждение».
Эти встречи, эти тихие жалобы и горькие усмешки заставляли Аларика по-новому взглянуть на свою миссию. Его первоначальный мотив – смесь профессионального возмущения бездарностью и азарта опасной игры – постепенно обрастал чем-то большим. Он видел, что люди устали. Устали от бесконечных перемен, от странных указов, от запаха гари и от танцев, которые больше походили на припадки.
Его внутренний циник, тот самый, что нашептывал ему про «бисер перед свиньями», не унимался. «И что ты им дашь, Аларик? – скрипел он. – Пару красивых фраз в манифесте тирана? Думаешь, это что-то изменит? Они поахают, поохают и пойдут дальше нюхать свои бинты и прыгать по команде».
