Но другой голос, голос того идеалиста, которого Аларик столько лет пытался придушить в себе подушкой сарказма, возражал: «А если нет? А если хотя бы одна фраза, одно правильно подобранное слово заставит кого-то задуматься? Разве это не стоит того?»
Это было похоже на качели. То вверх – к пьянящему ощущению собственной значимости, к надежде, что он, Аларик Ветреный, писатель, шут и невольный соавтор тирании, сможет провернуть невероятное. То вниз – к холодному отчаянию, к мысли, что все это лишь самообман, опасная игра, которая закончится либо плахой, либо полным забвением.
Однажды, проходя мимо кухни, он услышал, как посудомойка, женщина с лицом, изборожденным морщинами, как старая карта, тихонько напевала какую-то простенькую народную песенку. Песенка была о солнце, о речке, о любви – о вещах, которые, казалось, давно были вычеркнуты из официального лексикона королевства. Услышав шаги, она испуганно смолкла, вжав голову в плечи.
Аларик остановился. «Красивая песня», – сказал он тихо.
Женщина посмотрела на него с недоверием, потом быстро опустила глаза. «Старая это песня, господин. Никому не нужная».
«Почему же не нужная? – возразил Аларик. – Все, что идет от сердца, всегда нужно».
Он пошел дальше, но слова женщины и ее испуганный взгляд еще долго стояли у него перед глазами. «Никому не нужная». Может быть, его работа здесь, в этом пропахшем гарью и безумием замке, заключалась именно в том, чтобы доказать обратное? Чтобы слова, идущие от сердца, снова стали нужными. Хотя бы для того, чтобы однажды заглушить ими скрип перьев, выводящих очередной бесчеловечный манифест.
Качели качнулись вверх. И Аларик, в очередной раз усаживаясь за королевский стол, почувствовал не только страх, но и упрямую, злую решимость. Игра стоила свеч. Даже если свечи эти были сделаны из очень странного воска и пахли исключительно палеными бинтами.
