— Я к вам по поводу операции мальчика с раком крови. — Он выкладывает бумаги к дяде на стол, а тот следит за этим лениво, будто бы витая мыслями совсем в другом месте.
Работа директором клиники — отличное прикрытие для него. Если дон Корлеоне однажды создал сеть прачечных, чтобы отмывать деньги, Дамир Рустамович создал сеть клиник. В самой большой, с современным оборудованием, работает сам, контролируя отсюда, как паук, всю свою паутину: строительную компанию, трубопрокатный завод и еще кое-что, о чем вслух говорить не следует, только при закрытых дверях.
Со стороны к нему не подкопаться, не поймать, не навредить. Охрана — самая лучшая, физически подготовленные парни, хоть сейчас по одиночке на толпу вооруженных террористов. Финансовые документы — тоже в полном соответствии с законом, на него работают самые лучшие финансовые спецы, да и он сам гениально подкован в стратегическом плане.
— Дима, мальчик, четыре года. — Дядя кивает, будто бы вспомнив, о чем идет речь, и я собираюсь уходить — видно, мне тут делать нечего, это врачебно-управленческие дела. — Вы дали добро на то, чтобы закупить донорские клетки для мальчика за наш счет и дали задание договориться с клиникой о бесплатной операции. Все сделано, осталось только перевести нужную сумму, договоренности есть с двух сторон, дело пойдет буквально на дни, все в порядке.
Иван протягивает белый лист бумаги, покрытый черными буквами и цифрами. Дядя молча просматривает данные с совершенно отсутствующим лицом, ничего не говоря. И вдруг возвращает его Ивану.
— О том, что мы становимся спонсорами, договаривалась... Наталья... Михайловна... Я пообещал, что она сможет присутствовать на операции...
Я четко вижу, как при упоминании ее имени плечи Ивана сжимаются, он будто становится меньше, и я понимаю, что его внимание, сознание сосредоточено на моей фигуре. Мужчина воспринимает меня как причину того, что от девушки придется избавиться, и не просто осуждает меня за это. Он ненавидит меня, пылает такой чистой злобой, но она направлена не только на мою персону.
Иван умный человек, и злится также на себя. За то, что ему приходится играть по нашим правилам, за то, что не может сказать слово поперек своему прямому начальнику — Дамиру Рустамовичу, потому что сам тогда однажды может пойти в расход, и тогда даже крупиц памяти не соберешь по земле, но больше всего за то, что сам попал в эту ужасную паутину.
Дядя на его слова только чуть поднимает брови вверх. Шевелит губами, но не отвечает на невысказанную просьбу подчиненного: оставить Наташу в живых.
В кабинете растет тягучее молчание, настолько плотное, что через него едва-едва пробивается тиканье часов на стене рядом со мной. Иван подается вперед, боясь пропустить слово главного, а я вдруг замечаю, что сжимаю руки в кулаки, будто бы мне есть дело до какой-то там докторши с ее неуемным языком, жаждой жизни, рвущейся из самого нутра, пылающими глазами. Я снова вспоминаю, как ее заинтересованный взгляд скользил по моему обнаженному торсу в палате после того, как была сделана операция, зашита ножевая рана, и по телу пробегают мурашки. Дыхание становится чаще, воздух толчками выходит из ноздрей, и все тело будто подбирается, как перед прыжком.
Мне снова кажется, что еще немного, и я смогу ощутить великолепный, влекущий морозный аромат с нотками цветов, который исходит от нее, и как только эта мысль проносится в моем мозгу, я тут же прихожу в себя.
