Отец, когда вернулся, узнал про мои увлечения кузницей да дочкой кузнеца и решил, сперва, меня вожжами поучить. Но я к тому времени уже парень здоровый был, вожжи отобрал. Тогда сели мы с отцом и поговорили по-мужски. Сказал я ему, что нет у меня тяги к цифирям. Мне с железом гораздо интересней. И с Оксаной мне интересно. Против Оксанки у отца ничего не было: «Ежели нравится, – говорит, – так и милуйся, только с пониманием и со всем уважением». А вот то, что я от торговли отойти хочу, отцу шибко не по нраву было. Признался он мне, что есть у него поручение важное от староверской нашей общины. Какое – о том промолчал, но сказал, что от мира отойти ему придется, по скитам все больше будет.
Мне от неожиданности и сказать-то ему было нечего: «А мы как, а мамка?». – «С матерью мы все уже проговорили. Не к другой же бабе я ухожу. Мать все понимает». – Отец помолчал: «Вот только дело я хотел тебе передать. Теперь думать надо – как быть».
Матвеич оторвал взгляд от костра и посмотрел на меня.
– Такие вот страсти были. Я кузнечным делом увлекся, Федька еще мал был. Матери дело передавать – так не по уставу это. Да и матери не вытянуть торговлю.
– И чего отец твой решил?
– Да продал он все. А раз я от семейных дел отказался, то деньги все матери отдал. С тех пор она сама всеми деньгами распоряжается. Родители думали, что Федька в года войдет и заберет долю свою. А он за отцом в иноки пошел. Так что, мать-старушка все семейные капиталы и держит.
– Скажи, Матвеич, во всех этих катаклизмах, – революции, войны, – не потерялись капиталы-то?
– Что с ними сделается? Не в банке же мать капиталы держит, не в ассигнациях, не в облигациях. На что спрос есть в том и хранятся капиталы.
– Ого, она же у тебя финансист.
– Нет, не финансист. Ей просто общество помогает, и мать тоже помогает обществу. Многие наши сельские к ней приходят денег одолжить. Да и другие, по совету да по рекомендации, тоже приходят. Она почти никому не отказывает. Главное, чтобы на пользу деньги пошли, ну и с возвратом, конечно.
– И что, все долги возвращают?
– Конечно все. В обществе, ведь, живем. Большинство даже с добавкой возвращают.
– Как-то неправильно получается. Староверам же нельзя ростовщичеством заниматься.
– Это не ростовщичество. Ты мою мать не обижай. Она людям в нужде деньги дает – помогает. А люди ей возвращают чуть больше – тоже помогают, и ей, и тем, кто еще брать будет. Помощь это, а не ростовщичество.
– Прости, Матвеич, не со зла обидел. Не сразу понял все.
– Да ладно, Павел Иванович, не в обиде я. Просто, чтобы понять нашу жизнь, нужно в общине жить. А вы, безбородые, живете каждый по себе. Поэтому и не доверяете друг другу, и хитрите, и скрываете, и прячетесь ото всех.
– Неужели староверы не хитрят и не скрывают ничего? А заборы эти ваши, за которыми вы живете, – не вы ли прячетесь за ними?
– Среди своих в общине почти не хитрят и не скрывают ничего, даже за забором ничего не скрыть. А вот от вашего мира приходится отгораживаться, и жить с вами по вашим законам. Но у нас есть наша община, а у вас что есть?
– Все то же самое. Есть семья, дом, друзья. Есть клубы по интересам. Для кого и кружок хорового пения – то же, что для тебя община. Для кого завод, на котором двадцать-тридцать лет проработал, семью создал, детей устроил, та же община. Так что, ничего другого и нового нет. Все по-старому. Называется только иначе. И, кстати, на многих заводах и в крупных конторах теперь существуют кассы взаимопомощи. Это, как я понимаю, то же самое, чем твоя мать занимается в общине. Хотя, я думаю, что у вас все гораздо серьезнее. Очень не просто сохранить капитал, когда в стране уже лет двадцать то война, то революция, все рушат и строят Новый мир и опять рушат, чтобы построить совсем Новый мир.
