Луиза жалела, что не рассказала о футляре отцу. Или тетушке. Но еще больше — о том, что не вытащила записку. Это было бы достойным ответом на подлость герцогини. Теперь Луиза не сомневалась — жемчужная брошь не имела никакой цены. Но сейчас было безвозвратно поздно. Хотелось бы иметь такую власть, чтобы переместиться во времени немного назад, в тот момент, когда Луиза еще не вышла из портшеза… Святое писание учит подставлять вторую щеку… но гораздо практичнее ударить обидчика в ответ. Чтобы впредь было неповадно. Но теперь поздно.
Луиза услышала шаги, порывисто подняла голову с совершенно безумной надеждой, от которой самой же стало стыдно, но увидела, разумеется, не мадам, а уже знакомую девицу в лиловом. Та смерила ее пренебрежительным взглядом:
— Прошу следовать за мной.
Луиза поднялась, оправила платье, дорожный плащ на плечах. Старалась держаться по возможности прямо и гордо — не хотела выглядеть побитой собакой. Пошла за провожатой уже знакомой анфиладой, но опять не смотрела по сторонам. Наблюдала, как колышутся с приятным жестким шорохом волны изумительной лиловой тафты.
Девица спустилась в прихожую, порылась в складках платья и протянула Луизе бархатный кошель на витой тесемке:
— Ее светлость благодарит вас за услугу.
Луиза с каким-то затаенным ужасом смотрела, как покачивается набитый кошель в тонких пальцах посланницы. Как маятник. Гордость требовала развернуться и уйти, не притронувшись к этим деньгам… но бедность советовала иначе. Это было невыносимо. Сейчас Луиза, как никогда, понимала отца. Внутри словно подцепили раскаленными клещами и выкручивали. Грудь сдавило нестерпимо, в висках теплело, в ушах нарастал шум, будто гудел лес под порывами шквального ветра. Чудовищный выбор: между нуждой и честью.
Луиза открыто взглянула в лицо лиловой девице:
— Верните это ее светлости, сударыня. И передайте, что не все покупается. — Она подхватила платье и направилась к двери, которую уже открывал ливрейный лакей.
Сколько было в этом кошеле? Десять? Двадцать? Пятьдесят ливров? Сердце бесновалось, перед глазами от напряжения вились серебристые «мошки». Хотелось бежать прочь со всех ног, чтобы избавиться от соблазна вернуться и взять деньги. Но теперь это было бы вдвойне унизительно. Дело сделано. Теперь никакая сила на свете не заставит ее изменить решение.
Как в сонном кошмаре Луиза спустилась со ступеней подъезда. Остановилась на миг и оперлась рукой о каменного льва. Сбивчиво дышала, но воздуха не хватало. Мучительно хотелось распустить корсет, который Колет затянула с таким усердием, что едва не треснули ребра. Но Луиза так хотела выглядеть достойно…
Она оглядела залитый весенним солнцем мощеный двор, различила своих людей у ворот, все еще стоящих у одинокого сундука. Их надо чем-то кормить… До оставленной у набережной кареты придется идти пешком через весь город. А потом — послать старого Пьера продать где-нибудь гребни и серебряные серьги, чтобы хоть что-нибудь выручить. О продаже тетушкиного жемчуга не могло быть и речи — этого Луиза себе бы уже никогда не простила.
У ворот засуетились. Выбежали два лакея, и во двор вкатила элегантная карета, запряженная гнедой четверкой. Луиза даже не повернула головы — ее больше не интересовали эти бесчестные люди. Она пересекла двор, глядя себе под ноги, и считала шаги, чтобы не упасть.
— Мадемуазель де Монсо!
