кусочку которого до войны мы получали по праздникам.
– Налетай, пролетариат! – раздала она перед выходом всем детям. Мне выбрала самый большой кусочек. Я
завернул его в газету и спрятал в карман – съем в дороге.
Я не хотел, чтоб меня провожали, будто на фронт, но
мои увязались за мной всем хороводом. Только дед
остался дома. Вышел на порог, пожал мне руку:
– Ну, бывай!
Я шѐл и оглядывался назад, на свой дом. Видел, как
дед вышел в одной рубахе на холодную дорогу и встал
посередине. Он стоял и смотрел на меня, оставаясь всѐ
дальше и дальше.
Так же, как несколько месяцев назад у сельсовета выстраивались грузовики, теперь нестройными рядами здесь
стояли телеги. К ним подходили отъезжающие женщины
и бросали в обоз узлы с незамысловатыми вещами и одеялами – все-таки ехали «на окопы» на всю зиму.
Я заметил, что к телеге подошла соседская Нина, которой зимой нужно будет родить. Она тоже шла копать
окопы.
– Не пущу! Куда ты пойдешь! – истошно отговаривала еѐ мать, хватая ее за фуфайку. – Загубишь себя, бестолковая!
– Перестаньте, мама! – тихо и с достоинством сказала Нина. – Стыдно! – и бросила вещи в телегу.
И я тоже бросил свой узел к Нининому.
– Ну, ждѐм тебя к Казанской! – обняла меня мать. Я
удивился, что она так легко отпускает меня, даже
немножко обидно было.
Только спустя много времени я смог понять еѐ. Я понял, что на самом деле она не хотела, боялась отпускать
своего теперь единственного, еще маленького мужчину в
большое плавание, но всей душою желала, чтобы я выбрал лучший для себя путь, и ради этого была готова
жертвовать своим спокойствием.
– Не ждите… – улыбнулся я. – Теперь только в отпуск приеду!
Как отец, я расцеловался со всеми нашими по очереди. Все вокруг прощались, как тогда. Но я заметил, что в
этот раз те, кто позволял себе много эмоций, порядком
раздражали окружающих. У каждого хватало своего креста, и все старались терпеть молча, не нагнетать и без того тяжѐлую обстановку. Все устали от слѐз. Наверное,
поэтому многие недовольно посматривали на голосящую
бабу, севшую в первую телегу.
– Да почему именно на наш город антихрист идет? –
завывала баба и не ждала ответа. – Почему именно нам
такая судьбинушка горькая досталась!
– Какое имя у города – такая и судьбинушка, – недовольно отрезал возничий и подстегнул лошадь. Та дернула головой и поспешно тронулась. – А город у нас –
Горький…
Я поспешно вскочил на краешек своей телеги и порадовался, что баба едет не с нами.
– Смотри там, если устроишься, пиши нам каждую
неделю! – наказала мать вдогонку. Обоз пошел, а мои
сѐстры с Алѐшей скакали рядом и радостно махали руками. Они не понимали, что я не вернусь домой вечером, и
завтра не вернусь, и вообще… Я махнул им в ответ и отвернулся. Только проехав мост, на повороте большого
пути я позволил себе в последний раз посмотреть назад,
на деревню, на большие здания колхоза, стоявшие с
краю, и хоровод печальных ив вдоль дороги…
220 километров – путь не близкий. Лошади шли не
торопясь. Но шаг за шагом складывались в вѐрсты, и наш
обоз становился ближе к Горькому. Хмурая осенняя изморось иногда принималась посыпать нашу тихую процессию. Каждый думал о своѐм, но все одинаково были
подавлены и напуганы, что так далеко от линии фронта
нужно строить окопы. Неужели немцы скоро будут и
здесь? Что будет с нами? Все ждали и боялись одновременно, что уже через несколько недель танки фашистов
смогут по-хозяйски разъезжать по улицам Горького.
