— У меня шестеро братьев и сестер. Я самая старшая, — она крепче прижимает к себе ребенка, который морщит мордочку и вновь начинает реветь.
У меня от этого шума раскалывается голова. Хочется последовать примеру ее мамаши и накатить водки — такая безнадега витает в воздухе. Я не искал сегодня легких развлечений, но и желания получить на жопу эту тяжесть бытия тоже не было.
— Почему он постоянно орет и не спит посреди ночи? — спрашиваю устало.
— Жрать хочет, — без прикрас поясняет моя Лали.
Моя? Вовсе нет. Даже на один раз таковой не стала. Она принадлежит грязным ночным улицам, этому бомжатнику и чужим рукам с грязными ногтями и сбитыми костяшками.
— Так покорми, — выдаю логичное решение и сжимаю в кулаке пачку сигарет.
— Нечем. Вообще ничего нет. Даже хлеба, — выпаливает, пряча глаза.
Все логично. Нет бабла — пошла на панель. Какой же все это пиздец.
— Потому пошла гулять ночью? — зачем-то спрашиваю очевидное.
— Я не могла больше лежать и слушать, как они все хнычут от голода, — поясняет Лали, усадив ребенка в грязное, полуразваленное кресло. Он внезапно притих и уставился на меня.
Они непохожи. Лали светленькая и сероглазая, а ребенок смуглый и с черными раскосыми глазками. Их мамаша — помойка для сбора спермы, которая никем не гнушается.
Для меня никогда не было зазорно заплатить за качественную ночь любви с умелой жрицей, но я еще не опускался до дешевых путан, работающих за еду, или и вовсе плечевых. Просто Лали оказалась искушением, от которого невозможно было отказаться.
Теперь я испытываю странную смесь чувств. Мне хочется придушить алкоголистичную матку с ненасытной утробой, которая только и делает, что бесконечно рожает и вливает в себя все, что горит. Но и на себя я злюсь. Вроде ничего неправильного не сделал — ведь если бы я прошел мимо, Лали все равно оприходовали бы эти рыла в подворотне. И все же паскудно на душе.
Я закуриваю, просто потому что не знаю, куда деть руки, а потом сразу отправляю сигарету к другой такой же в грязном стакане.
— Я сейчас его уложу, и мы продолжим, — обещает она, пылая стыдливым румянцем.
— В другой раз, — пытаюсь улыбкой замаскировать свое омерзение. Не от нее, а от ситуации. — Мне уже пора, спасибо за перевязку.
Подскакивает ко мне и хватает за рукав, взглядом умоляя остаться.
— Не уходи, прошу. Он нам не помешает, остальные крепко спят.
Ее глаза потемнели от отчаяния. Смотрит то на меня, то на деньги на столе. Все понятно: удерживает меня, чтобы не потерять заработок. Единственная кормилица, блядь.
Жалость — не мой конек, но Лали мне искренне жаль. Сгинет, ведь, в этой жопе. И от ее свежести и яркой красоты через какой-то год и воспоминаний не останется.
— Послушай, деньги твои при одном условии, — хочу коснуться ее, но не решаюсь в новых условиях.
— Каком? — огромные глаза вспыхивают залипательными жемчужными искорками.
— Купи малым и себе еды, на бухло для мамаши не спускай, — а потом я добавляю неожиданное: — И пообещай, что больше не пойдешь на улицу ночью.
В ее глазах непонимание. Конечно, пойдет — деньги кончатся быстро, а с голодом не договоришься. И это я, мудак, просто успокаиваю себя таким образом, внушая себе, что ее больше не вывалят в грязи.
— Обещаю, — срывается с дрожащих губ. — Спасибо тебе.
Ее благодарности обжигают как угли из костра: заставляют кожу медленно тлеть и плавиться. Я вовсе не добрый самаритянин. Мне не надо благоговейно целовать руки за парочку купюр.
