Темноволосую я видел красоту…
И кудри черные и черные ресницы…
Другой мне чудились знакомые черты…»
Со слов Маевского (как и на ее портрете) мы видим Стройновскую темноволосой с синими (голубыми) глазами. Стихотворение появилось в печати в феврале 1820 года, еще до ссылки Пушкина на юг. Можно считать, что своими последними строками и вариантами к ним оно как бы открывает тот широко известный цикл лирики поэта, отражающий его «таинственную северную любовь» – загадку, так и не разгаданную пушкинистами.
Прошло восемь лет. В 1828 году поэма «Руслан и Людмила» вышла в свет вторым тиснением. Кроме указанных, Пушкиным по разным причинам был изъят из нее еще ряд строф, в том числе и тех, что, возможно, также таили в себе отголоски прежних тревожных смятений его души:
« Руслан, не знаешь ты мученья
Любви отверженной навек.
Увы! ты не сносил презренья…»
Время подлечило сердечные раны, сгладило остроту переживаний. Да и критики шумели о безнравственности отдельных строк поэмы. Всеми полузабытый восьмидесятилетний граф, окруженный вниманием и заботой тридцатилетней супруги, доживал в глуши имения свои последние годы. Уже далеким прошлым был для Пушкина 1819 год. Теперь, создавая «Онегина», он «сквозь магический кристалл» все пристальней всматривался в знакомые ему черты Татьяны, видел в ее судьбе – судьбу Екатерины Стройновской…
Портрет, или «Загадка Маевского»
«А та, с которой образован
Татьяны милый идеал…»
По подсчетам Пушкина, он писал «Онегина» с мая 1823– го по сентябрь 1830 года. То есть почти семь с половиной лет в большей или меньшей степени, но неотступно, жил жизнью героев своего романа. Самых любимых героев всего его творчества. Отсюда понятен незатухающий интерес к вопросу о том, существовали ли реальные прообразы этих героев, и если были, то кто.
Выше мы упоминали об известном пушкинисте Николае Осиповиче Лернере – ученом, крайне осторожно и придирчиво относившемся ко всякого рода домыслам, догадкам и непроверенным фактам в вопросах, касающихся творчества и биографии Пушкина. Поэтому нам особенно ценно, что именно он не раз указывал на Екатерину Стройновскую как на наиболее вероятный прототип Онегинской Татьяны. Говоря о графине из «Домика в Коломне» (к этой повести мы еще вернемся), он пишет, что в ней «есть что-то общее с Татьяной – княгиней, и это сразу бросается в глаза. И Татьяна умела скрывать свое страдание под маской надменной светскости, окружать себя «крещенским холодом», она появляется в бальной зале, как графиня в церкви, – «толпа заколебалась…, шепот пробежал…»
Она была не тороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Вез притязаний на успех…
Но для поэта она – «прежняя Таня, бедная Таня», и он знает ее «грустную повесть». Далее Лернер, следуя воспоминаниям того же Маевского, указывает на сходство между Таней и Катенькой Буткевич еще в их детские годы, когда Катя была так похожа на маленькую Татьяну, которая «дитя сама, в толпе детей играть и прыгать не хотела''. В них обеих он справедливо видит признаки «охоты властвовать».
После разрыва с Татищевым Екатерине Александровне, как и Татьяне, «все были жребии равны», как и Татьяну, ее «с слезами заклинаний молила мать…» Нельзя не согласиться со столь явной общностью черт в образах обеих женщин, не признать справедливость выводов покойного ученого. Но, продолжая развивать свою гипотезу, хотим обратить внимание читателя еще на несколько моментов.
