– Не печалься, вскоре и вам послабление выйдет. Сам приеду тебя беречь, – скалился Хельги.
– Да ну тебя, болтун, – молодуха засмеялась, прикрыла милое личико рукавом.
Тихий кивнул Звяге, а тот легко сошел с седла, высвистал ратных и повел за бабой на подворье. Через малое время вернулись, принесли мешок со снедью.
Хельги оглядывал весь и примечал, что и на него смотрят, переговариваются.
– Тихий, слышь, и среди Водимовых весей есть недовольные, – зашептал Звяга.
– Вижу, дядька, вижу. Уж третья весь такая. Но есть и иные, ты сам знаешь. Пройдем еще одну ближе к Волхову, вызнаем как там, а уж потом к Новограду. Ньял обещался к Изворам подойти на драккаре, обратно водой вернемся.
До леска добрались легко: грязь дорожная подсохла, телеги не увязали, лошади шли ходко. Хельги тому и порадовался, и нет: все об Раске раздумывал, жалел, что не дожила до тепла, не видит ни солнца ясного, ни неба, какое радовало нынче просинью.
На круглой поляне у старого кострища обозники запалили огонек, повесили на палки тугой туес, запарили пшенца, да с рыбкой. Ратные, учуяв варево, рассупонили брони, расселись вкруг и вынули ложки.
Тихий и сам потянулся к опояске, вынул черпало, какое завсегда держал наготове: воинская доля не так, чтоб сладкая – поел не тогда, когда пузо подвело, а когда ворог дозволил.
– Глянь, уселась горбатая, – шипел Звяга. – Попомни меня, Хельги, сглазит нас эта кикимора.
Хельги в тот миг тянулся к наваристому кулешу, да обернулся на старую, вгляделся и обомлел: держала двумя руками вареную репу и грызла, как белка орех. Кусала жадно, будто боялась, что отнимут. Ложку-то выронил, наново вспомнив Раску: и та ела торопко, ухватив двумя ручонками кус хлеба.
– Эй, как тебя, – Тихий шумнул обозной рябой бабе. – Кулеша в мису накинь.
– На здоровичко, – тётка положила не так, чтоб щедро, но и не скудно.
Хельги взял горячее варево, поднялся и пошел к чудной бабке:
– Прими, – протянул выщербленную мису. – Ложка-то есть?
Ярина подалась от Хельги, прищурилась:
– Орастый не велел снеди давать, – просипела.
– Орастого боишься больше, чем меня? Глупая ты. Бери, сказал.
Бабка потянулась за мисой, помедлила малый миг, а потом ухватила варево да быстро так, как собака выхватывает кость из рук:
– Благо тебе, – достала ложку из-за пазухи и стала есть.
И опять Тихий изумлялся:
– Куда спешишь? Подавишься.
– А коли и так, то помру сытой, – бабка поскребла по дну мисы, собрала все до последней крошки. – Наваристый кулеш вышел.
В тот миг у Хельги случилось просветление: разумел, что бабкой эту кикимору никто и не называл, он сам об ней так подумал. Ну горбатая, ну страшная, а с чего взял, что пожившая?
– Тебе сколь зим-то? – Тихий крепко верил своей чуйке, с того и спрашивал.
– Сколь есть, все мои, – просипела горбунья. – Не твое дело.
– А и неласковая ты, Ярина. Вот гляжу я на твой горб и думаю, тяжкий он, нет ли?
– Своя ноша не тянет, – Ярина подалась от Хельги, вроде как испугалась.
– А мягкий или тугой? – протянул руку к спине горбуньи, зная, что пугает. – Такого здорового отродясь не видал.
– Не балуй, – она крепенько стукнула Хельги по пальцам. – Себя щупай, коли охота есть.
– Эва как, – Хельги хохотнул. – Видно горбом дорожишь, коли так обороняешь. Скажи, Ярина, в том горбу сила твоя кикиморская?
– А у тебя в косе? – не осталась в долгу горбунья. – И кольца вплел, и ремешком изукрасил. Иная девка позавидует.
