– Хельги, – окрикнул мужик с телеги, – я ее кормить не стану. Ехать хочет, пущай едет, а снеди не дам. Самим мало.
Тихий собрался ответить жадному, а бабка его опередила:
– Свое у меня, – просипела кикимора из-под ворота кожуха. – На твой кус рта не разеваю.
– Тьфу, – мужик сплюнул. – Откуда только такие лезут. А ну как помрет по дороге?
– То не твоя забота, – встрял Хельги. – Тебе велено везти, вот вези и помалкивай. Не я тебе в попутчики набивался, ты сам просил. Терпи теперь.
Хельги уж тронул коня догонять Звягу, а тут снова засипела чудная бабка:
– Благо тебе, добрый человек. Храни тебя Велес Премудрый.
– Как от Суринова добралась? Путь неблизкий, – и спрашивать не хотел, но что-то понукало: то ли скука дорожная, то ли чуйка, в какую Хельги верил крепко.
– Так по лесу, – бабка кивнула в сторону чащи.
– А от Суринова не взялись везти? Резаны твои не понравились? Одни богатеи в веси? – допытывался Хельги. – Ты уж больно крепка. Столь прошагала, да выжила.
– Боги светлые помогли, – бабка голову склонила низко, будто хотела спрятаться от взгляда Тихого.
– Светлые, значит? А Велеса чтишь.
Бабка опять нахохлилась: кулаки сжала, засопела, но не смолчала:
– Кто помог, тому и благо. Дошла и хорошо, – высказала и отвернулась.
– Вот и я говорю, хорошо дошла. Поршни-то у тебя не стерты, новые совсем. Кожух в пыли, но не грязный, а щеки замараны, – Тихий прищурился, собрался злобиться, разумев, что правый он, а бабка непростая, да и врунья.
– А я тебе не порося, чтоб в грязи валяться, – кикимора огрызнулась.
– А поршни не стерты потому как ты не человек вовсе, а птица. Летаешь, не ходишь. А на щеки само налипло. Кто ты, отвечай, – Хельги надавил голосом и уж двинулся к чудной кикиморе.
– Ярина я, – бабка и не напугалась вовсе, осердилась. – Обутки сторговала в Кожемякине, там мне и кожух дали. Сказывали, что от пожарища остался. По сию пору от него гарью несет.
А у Хельги наново заноза в сердце ткнулась: вспомнил головни дымящие и очелье Раскино.
– Ладно, – поник Тихий. – Свезу тебя в Изворы, не трону боле.
– Благо тебе, благо, – бабка закивала часто, запахнула на себе полы одежки и согнулась.
Горб ее страшный вздыбился, ноги поджались, и Хельги принялся корить себя. На старуху накинулся, орал, а почто? Ни меча при ней, ни лука: не вой, не тать.
Пока Хельги унимал злобу, пока зубами скрипел, обозец подошел к Зубарям. Весь малая, но чистая, опрятная. Домишки добротные, другу к другу не жмутся. Печь общая по главной дороге, какая делила селище на две части, дерева высокие, заборцы крепенькие.
– Здрава будь, – Тихий увидал молодуху у ворот. – Скажи, красавица, снеди не строгую у тебя?
– И ты здрав будь, пригожий, – бабенка улыбнулась, зарумянилась. – А чего ж не сторговать, сторгуй. Ныне и рыби в достатке, и жита осталось. До тепла дотянем. И то, глянь, весна-то ранняя.
Хельги и сам улыбнулся круглощекой молодухе, подмигнул:
– Как звать тебя? Чьих?
– Вольга я, Кузнецовых, – косы перекинула за спину, выпрямилась, хвастаясь и рубахой шитой, и грудью спелой. – А ты чей же? Говоришь по-словенски, а опояска варяжья.
– Дружинный князя Рюрика. Знаешь такого?
Молодуха оглянулась сторожко и зашептала:
– Знаем, знаем Рарога. Того месяца проходила мимо ватага, сказывали, что вои Водима Хороброго. Кузню нашу развалили. И не пойми с чего, то ли по злобе, то ли потешиться хотели. Слыхала, ильменские хорошо зажили, князь Рарог рядом, дружина его веси обороняет. А мы вот ничьи. Князь-то твой загнал Хороброго в навь, а нам беда. Озоруют его ватаги, нет на них управы. Они злобу свою тешат, а мы терпи.
