– Одной тебе тяжко придется, – насупился Тихий.
– С чего бы? Хельги, благо тебе, на ладью взял, увез от Извор, но дале я сама. Ты не думай, я тебе аукнусь. Осяду в Новограде, так отдам серебром за твои старания, – Раска двинулась ближе, прижалась плечом к его плечу.
– А я с тебя расчет просил? – Тихий душил злобу. – Ты слышала, что говорил-то тебе? Разумела? Не за злато тебя берегу, не за серебро, а по сердцу.
– Тебе по сердцу, а мне? – склонила голову к плечу, ответа дожидалась.
– Что, ясноглазая, встал я тебе поперек горла? Докучаю?
– Не так, Хельги, – Раска покачала головой: звякнули переливчато кольца в косах. – Не знаю, чего попросишь в ответ.
– Ничего.
– Разве так бывает? – она удивилась, заморгала. – Сколь живу на свете, ничего даром не получала. Ты уж сразу обскажи, что тебе надо? Давеча у реки смотрел-любовался, так я упреждаю, рук ко мне не тяни. Челядинкой твоей тоже не стану, дома хватило. И стирала, и снеди варила, и подносила-подавала. Возьми деньгой, Хельги. Да и мне так спокойнее, разочтусь загодя.
Тихий промолчал, разумев многое: живь Раскина неотрадная. При злой тётке, при болезном муже жила без опоры, с того норовом окрепла, но и жадностью обросла. Вспомнил наново девчонку-Раску и то, как прятала свои пожитки в грязном коробе в углу тесной клетухи, как воровала для него резаны.
– Ладно, – кивнул, порешив не тревожить ясноглазую. – Но деньгу с тебя не возьму. В твоей веси слыхал, что обручи*делаешь. Вот для меня сотвори, и мы в расчете. Уговор?
– Кожи с тебя, – Раска вмиг подобралась, высверкнула очами. – Работа моя недешевая, всяко больше стоит, чем на ладье пройтись.
– Пройтись, значит? – Хельги ехидно ухмыльнулся. – Раска, я вот гляжу на Рыжего, а тот с тебя глаз не сводит. Сей миг оставлю одну, так он своего не упустит. Как теперь мыслишь, сколь стоит моя забота?
– А ведь упреждала меня свекровь, чтоб никому не верила, – глаза ее сузились недобро. – Но и наказала никого не бояться. Давай, Тихий, рушь свой зарок. Ждешь, что просить тебя стану? Тому не бывать. Знаю я ваше племя, чуть слабину дашь, загрызете. Чего уставился? Зови Рыжего, отдавай меня ему.
Хельги прищурился зло, примечая, как Раска тихо тянет ножик из сапога:
– И на что надеешься, сердитая? Он вой матерый, переломит тебя, как прутик.
– Ни на кого не надеюсь, Хельги. Одна я на этом свете, сама за себя стоять буду.
Тихий вызверился, кулаки сжал, но дурного слова не обронил, наново вспомнил, что Раска ругается со страха, а не по злобе. Глядел на ясноглазую, искал на милом личике тревогу да не нашел.
– Татева дочка, – высказал да улыбнулся широко. – Так-то глянуть, ты из сшибки первой выйдешь. Ты только брови насупь пострашнее, глаза скоси и ножиком своим маши что есть мочи, Рыжий от страха сомлеет, точно говорю.
– Ой, брехун, – она подбоченилась, брови изогнула высоко. – Эдак я сомлею твои речи слушать. Хельги, ты вправду десятник? Так-то глянуть, потешник. Может, соврал мне, что вой? Может, на Новоградском торгу народ веселишь?
– А и от тебя правды не дождешься. Что в суме прячешь, признавайся? Голубишь ее, как дитя кровное. Ты дом спалила? Кубышку у родни скрала? Ох, ты! Глаза-то искры мечут. Раска, взор потуши, инако полыхнем, – Тихий захохотал.
– Вон как, – она вскочила, уперла руки в бока. – Чего ж взялся меня везти? Убивицу укрываешь? Воровку бережешь? Давай, кричи громче! Еще не все про суму слыхали!
