В тот миг и разумела уница, что так-то с ней впервой. Средь воев мечных, да на чужой ладье, да в пути неизведанном, а покойно. В своем дому такого не знала, всякий раз ждала то зуботычины, то ругани, а иной раз и хлесткого ремня. Вольша жалел ее, голубил, да что мог калека немощный? Только боль унять после тёткиной злой науки. Рядом с Хельги инако: чуяла как-то, что оборонит, укроет за широкой спиной ее, сиротку, и не даст в обиду.
С того и слезы подступили к глазам, обожгли, а послед и слова выскочили:
– Хельги, я сей миг пряников погрею. Покусаешь, оголодал за ночь-то, – принялась быстро метать косы, торопливо перебирая пальцами.
– Эва как, – поднялся и подошел ближе. – Откуда столь заботы, Раска?
Она уж было открыла рот сказать ему, да Ньял опередил:
– Хельги, она твоя подруга, отчего не просишь ее гребня? – варяг подошел, встал рядом с другом.
– Зачем просить? Захочет, сама поманит, – отозвался Тихий.
Раска и вовсе обомлела: редко когда кто-то ждал ее слова, все больше указывали и заставляли. Сколь раз самой приходилось стоять за свое, лаяться, а иной раз и царапаться.
Промеж всего парни тревожили: высокие обое, статные, пригожие. Ньял с ласковым взором и Хельги – с горячим. Раска затрепыхалась и осердилась:
– Чего уставились? Дел мало? – огрызнулась и встала. – Просо есть ли? Варить надо.
Парни переглянулись: Ньял почесал макушку, Хельги ехидно хмыкнул.
– Чего теперь-то ворчишь? С голодухи? – Тихий хохотнул.
– Не твоего ума дело, – Раска пошла к мешкам, в которых вечор копалась, готовя снеди для воев. – Каши надо. Много ль нагребете на пустое пузо?
– Зачем грести? – Ньял удивлялся, будто дитя. – Ветер. Парус поставим. Раска, почему злишься? Я обидел тебя? – и топал за уницей, не отставал.
– Не обидел, друже, напугал, – ехидничал Хельги. – Видал, как бежит?
А Раску заело!
– А чего бояться? Ты ж сулился оборонить. Слово кинул, слово забрал, так что ль? Вольно ж тебе потешаться при мече да супротив вдовой.
– Я тебе грозился? – и Хельги вспыхнул. – Языком мелешь, что веником машешь.
– Твой муж мертвый? – Ньял изумлялся. – Наверно, он был славный воин.
– Воин? – Хельги хмурился страшно. – Ходить не мог, не то, что меч поднять.
– Ты сама дом берегла, Раска? – Ньял смотрел с уважением. – А где твой лук? А меч где?
А уница и не слыхала слов варяга, жгла взором Хельги:
– Не смей о нем дурного говорить! Гадючий твой язык! Лучше него нет и не будет!
– Правда? – и снова Ньял глядел с почтением. – Ты сильно его любила, если говоришь так. Наверно, ты бы пошла на костер* вместе с ним, но у словен так не принято.
– Она скорее других спалит, чем сама сгорит! – взгляд Хельги заволокло яростной пеленой.
– Давай, Тихий, обскажи, кого и как я спалила! – вызверилась Раска.
– Зачем вы кричите? – Ньял влез между ними, руки поднял. – Я не понял, почему ты разозлился, Хельги. И ты, Раска, напрасно его оклеветала. Хельги Тихий всегда держал обещания. Это все потому, что вы давно не виделись. Вам нужно сесть и говорить друг с другом.
– Тебе надо, ты и говори! – Раска все еще полыхала злобой.
Ньял не осердился, замер, а уж потом улыбнулся широко:
– Ты сейчас совсем красивая стала. У тебя глаза блестят, как море у моего торпа*. Очень смелая, Раска, очень. Жаль, что тебя привел Хельги, а не я.
– Я вольная, – уница свела брови к переносью. – Сама пришла. Я не корова, чтоб водить меня.
На Хельги глядеть стало страшно: плечи расправились, кулаки сжались, и весь он едва не искрами сыпал. Раска чуяла, что выскажет сей миг, не смолчит, но окрик кормщика не дозволил:
