Воли ждала с самой смерти мужа. Перед свадью дядька обещался отпустить ее, коли Вольша помрет, да так слова своего и не сдержал, а все по жадности, да по пьянству. Жили тем, что Раска делала и редко – дядька Ждан. Тот кожи мял-дубил, обутки метал, да за них выручал мало, худо. С того и не пускали уную* вдовицу ни в мир, ни замуж. А сватались многие: вено сулили щедрое, да приманивали богатым и сытым житьем.
Нынче Раска разумела, что воля сама к ней явилась, а все через Жданово бесстыдство, да тёткину злость. С того и улыбнулась: иной раз и зло добром оборачивается.
– Я тронусь в Ладогу, – Любава присела, обобрала с волос листки сухие. – Скажусь вдовицей Белых. Она о прошлой зиме пропала. Домок прикуплю какой нето. Может, возьмут на торг. Стану чужим торговать за деньгу. Да и моей мне хватит.
Раска поднялась вслед за свекровью, раздумала:
– Я в Новоград, – перекинула косы долгие за спину.
– Скажись вдовой из Строк. Имя-то твое, родовое. Суриновская весь большая, чьих ты там была никто и не вызнает, – учила Любава.
– Ты-то дойдешь, а вот я... – Раска оглядела поседевшую. пожухлую свекровь.
– А ты что, безногая? – Любава прищурилась зло.
– А ты безмозглая? На дорогах ватаги, тати по лесам шастают. Поймают, скопом навалятся. Натешатся, а потом оставят в лесу помирать.
Любава губы поджала, оглядывая Раску, и хмыкнула:
– Обрядись пострашнее. Я тебе горб приделаю, туда и ногаты свои упрячешь. Кожух сверху накинь и ступай. Чего уселась? К ручью пошли, обмоемся, косы вычешем. Потом жита запарим.
Так и сделали.
Водица-то в ручье студеная, журчливая. Обе вымерзли, пока грязь смывали, землицу из-под ногтей выскребали. Косы полоскали долгонько – долгие, густые, а вот чесались уж у костерка малого, грелись. Одежки грязные порешили закопать: отмыть не вышло, а оставлять – боязно. Узнают по вышивке, искать станут.
Каши сварили, пожевали, а потом уселись на лапник взглядами жечься.
Первой не сдюжила Любава:
– Серебро поделим и разойдемся.
– Твоя правда, – Раска прищурилась ехидно. – Спать с тобой не стану, веры тебе нет ни в чем.
– Да и ты мне не по сердцу. Сколь зим прожила со мной, а матушкой так ни разу и не назвала, – отбрехалась Любава. – Сыпь на тряпицу.
Раска и сыпанула из горшка, да обрадовалась: деньги немало, а, стало быть, явь будет небедной, сытой.
– Вот мое, вот – твое, – Любава поделила на глазок, без счета. – На руку-то прикинь, ровно вышло.
– Ровно, – Раска жадно сгребла серебро в холстинку, увязала вервием крепко. – Золотые давай, – и протянула руку.
– На, подавись, – свекровь сняла с нитицы кругляшки. – Ты завсегда жадная была.
– Так твоя наука, – Раска улыбнулась глумливо.
– Репу вари, – наказала Любава. – Рыби я тебе увяжу в котомку, пряников сложу. Горб сметаю из рубахи и поневы, деньгу сама прячь. Глянь, понева-то новая. Ты вышивала. Умеешь. Тут очелья, холстины. Разделим.
Так и провозились до высокого солнца. А там уж, хоть и уставшие, разошлись в разные стороны.
Напоследок Любава обернулась и высказала:
– Ох и страшная вышла горбунья. Ты морду-то глиной замажь, дюже белая. И руки тряпицами оберни, – помолчала малое время: – Зла не держу на тебя, Раска, но и добрым словом не помяну. Солоно мне с тобой пришлось, не прикипела я к тебе за столько-то зим. Злая ты, несердечная. Иные сиротки ласковые, а ты – колючая. А за Вольшу благо дарю. Одну тебя и привечал, дышал тобой. Сколь ждал, сердешный, что ты в пору войдешь, что женой ему станешь. Хоть десяток дён, а посчастливился. Знаю, что не любила его, жалела, а все одно, яви ему прибавила. Без тебя бы помер скоро. Боле не свидимся, Раска, так себя береги, как умеешь. Никому не верь, не бойся никого, ничего не проси, и выживешь.
