Я перевела тему разговора на любимых супергероев и другие, не связанные с болезнью вещи. А Олеся не захотела знакомиться и делиться игрушками.
Костя пролежал с нами недолго, но мне почему-то было грустно, когда он уехал: мальчик был одним из немногих детей, кто умел играть и радоваться без страха получить порцию осуждения. ⠀Мог сесть на подоконник, что было запрещено, и смотреть, как ездят машины по мосту. Костя был единственным тогда, с кем мне было приятно вести короткие диалоги на отвлеченные темы. Потому что… как будто только в нем я видела жизнь и детство. Остальное, что меня окружало, было про болезнь и бытовуху.
Олеся не увидела в Костике друга, она вообще ни в ком друзей не искала, и он спросил, можно ли поиграть ее игрушками. Она нехотя поделилась, но быстро передумала: ей не понравилось, как Костя ими играет. Она попросила положить их на место, я в это не вмешивалась.
– Жадина! – выпалил Костя и ушел на свою кровать.
Я увидела, как Олеся растерялась и собирается вот-вот расплакаться.
– Мама, я не жадина, почему он так сказал?
– А что такое жадина, по-твоему? – спросила я.
– Это та, которая не делится.
– Правильно, не делится своими вещами. Если тебе не хочется давать твои игрушки, это нормально. Я тоже не люблю, когда мои вещи трогают. Я тоже жадина, – улыбнулась я.
Олеся рассмеялась.
Очень сложно не чувствовать неловкость, когда твой ребенок отказывает другим детям, тем более если это расстраивает второго ребенка. Потому что мы и сами не умеем правильно отказывать, как и принимать эти самые отказы. И я решила не нагнетать ситуацию. Что могла сделать я? Заставить, попросить мягко или не лезть вообще, пока не требуется мое вмешательство. Я выбрала вариант, где в итоге мой ребенок спокоен и не оценен мной, как хороший или плохой. Позволила поступать так, как хочется ей, а последствия оценить самой.
Второй день в больнице прошел достаточно ровно, но я встретилась еще с одним своим страхом – с тараканами. Что удивило – я не визжала и не убегала. Хладнокровно прихлопнула одного и убрала влажной салфеткой. Раньше бы не хватило на это смелости. Тогда у меня началось знакомство с новой собой, бесстрашной, но я не понимала, почему так: потому, что теперь я переключилась и боюсь болезни и смерти ребенка, а потом вернутся прежние страхи? Или потому, что осознала ничтожность большинства своих страхов? Скажу сразу – верно второе.
Мой телефон почти не замолкал с 7 ноября. Люди, которые видели мои посты в соцсети, предлагали помощь. И не так важна сама помощь, как осознание – я не одна, тем более когда нет никаких завышенных ожиданий от людей. Как тогда зажглось во мне это чувство благодарности, так и не затухает по сей день. Кто-то отправлял деньги, кто-то приносил передачки в больницу, потому что любые внешние контакты запрещены. На охране оставлялись подписанные пакеты с фамилией и номером палаты, которые приносила и раздавала санитарка. Я тогда еще не знала об этих правилах и спустилась к своему другу – Антону. Он принес беспроводные наушники для Олеси и антистресс-раскраски для меня с набором цветных ручек. За то, что спустилась, получила замечание от охраны. Больше так не экспериментировала.
В тот день моей внутренней идеальной мамочке пришлось в очередной раз далеко подвинуться: я вручила Олесе ее личный телефон, на который раздала интернет со своего, и она начала учиться им пользоваться. Первое время она смотрела мультики в наушниках. До этого дня для меня это было табу – телефон выдавался только в самолете, если перелет длительный, да и то предпочтительнее были другие развлечения или книги. И я невероятно этим гордилась – вот, мол, у меня ребенок не помешан на мультиках и играх в телефоне, за что ее и меня хвалили люди старшего поколения. Но в больнице я поняла, что быть аниматором 24/7 не могу. Во-первых, мне нужно было работать. Во-вторых, мне самой иногда было интересно залезть в телефон, а значит, и Олесе так можно, ведь странно лишать ее того, чего самой бы мне лишаться не хотелось. В-третьих, я и не хотела постоянно играть в детские игры. Именно не хотела.
