Николай Михайлович Карамзин - страница 23

– Вы очень искренны, иной бы не сказал этого наперед. Теперь мне должно Вас остерегаться, чтобы Вы с этой стороны не приметили во мне чего-нибудь худого.

– Вы шутите.

– Нимало. Сверх того мне бы совестно было, если бы Вы точно для меня остались здесь жить. Может быть, в другом немецком городе, например, в Готе, было бы Вам веселее.

– Вы поэт, а я люблю поэзию: что бы могло быть для меня приятнее, если бы Вы позволили мне хотя час провести с Вами в разговоре о сей усладительнице жизни нашей?

– Я не знаю, как мне говорить с Вами. Может быть, Вы мастер мой в поэзии.

– О! много чести. Итак, мне остается проститься с Вами в первый и последний раз.

Виланд, посмотрев на Карамзина, сказал с улыбкою:

– Я не физиономист; однако ж вид Ваш заставляет меня иметь к Вам некоторую доверенность. Мне нравится Ваша искренность, и я вижу еще первого русского такого, как Вы. Я видел вашего Ш***, острого человека, напитанного духом этого старика (указывая на бюст Вольтера). Обыкновенно ваши единоземцы стараются подражать французам, а Вы…

– Благодарю.

– Итак, если Вам угодно провести со мною часа два, три, то приходите ко мне ныне после обеда в половине третьего.

– Мне должно бояться.

– Чего?

– Того, чтобы посещение мое не было Вам в тягость.

– Оно будет мне приятно, говорю я, и прошу Вас не думать, чтобы Вы одни в свете были искренны.

– Прощайте!

– В третьем часу Вас ожидаю.

– Буду, – сказал Карамзин. – Прощайте!

Карамзин пошел от Виланда прямо к Гердеру.

Сухой прием первого так озаботил нашего путешественника, что он решился на другой же день оставить Веймар. Гердер принял Карамзина с кроткою лаской и выражением самой патриархальной искренности. Они говорили об Италии, откуда Гердер только что возвратился, и где остатки древнего искусства были предметом его любопытства. При этом разговоре Карамзину вдруг пришло на мысль пробраться из Швейцарии в Италию, взглянуть на Медицейскую Венеру, Бельведерского Аполлона, Фарнезского Геркулеса, Олимпийского Юпитера; наконец, взглянуть на величественные развалины древнего Рима, и вздохнуть о ничтожестве всего земного. Однако ж Карамзину не удалось осуществить этой прекрасной мысли. – Обратив разговор на сочинение Гердера, Карамзин признался, что «Die Urkunde des menschlichen Geschlechts» показались ему большею частью непонятными. «Эту книгу сочинил я в моей молодости, – сказал Гердер, – когда воображение мое было во всей своей стремительности и когда оно еще не давало разуму отчета в путях своих».

После обеда Карамзин отправился к Виланду на назначенное свидание. Начался разговор. Говоря о любви к поэзии, Виланд заметил: «Если бы судьба определила мне жить на пустом острове, я написал бы все то же, и с таким же тщанием вырабатывал бы свои сочинения, думая, что музы слушают мои песни». – Занимаясь впоследствии литературою, Карамзин помнил слова Виланда и обрабатывал каждую фразу как можно тщательнее. – «Скажите, – продолжал Виланд, – потому что я начинаю Вами интересоваться, – скажите, что у Вас в виду?» – «Тихая жизнь, – отвечал Карамзин. – «Кто любит муз и любим ими, – сказал Виланд, – тот в самом уединении не будет праздней, и всегда найдет для себя приятное дело. Он носит в себе источник своего удовольствия, творческую силу, которая делает его счастливым».

Разговор, по немецкому обычаю, коснулся наконец и философии – «Никто из систематиков, – сказал Виланд, – не умеет так обольщать своих читателей, как Боннет, а особливо таких читателей, которые имеют живое воображение. Он пишет ясно, приятно и заставляет любить себя и философию свою». Разбирая философов и их системы, собеседники начали мало-помалу высказывать и свои собственные убеждения и верования. Карамзин говорит: «С искренностью открывал мне Виланд мысли свои о некоторых важнейших для человечества предметах. Он ничего не отвергает, но только полагает различие между чаянием и уверением. Его можно назвать скептиком, но только в хорошем значении сего слова». Наконец Карамзин расстался с Виландом. – «Вы видели меня таковым, каков я подлинно, – сказал он. – Прощайте, и от времени до времени уведомляйте меня о себе. Я всегда буду отвечать Вам, где бы Вы ни были». – «Никогда не забуду я Виланда», – пишет Карамзин. – С какою откровенностью, с каким жаром говорит сей почти шестидесятилетний человек, и как все черты лица его оживляются в разговоре. Душа его еще не состарилась, и силы ее не истощились. “Клелия и Синибальд”, последняя из поэм его, писана с такою же полнотою духа, как “Оберон”, как “Музарион” и прочее. Кажется еще, что он в последних своих произведениях ближе и ближе к совершенству подходит. Тридцать пять лет известен он в Германии как автор. Эпоха славы Виланда началась с издания его комических повестей, признанных в своем роде превосходнейшими и единственными тогда на немецком языке». – Карамзину хотелось также познакомиться и с Гёте, но прием Виланда совершенно отбил у него охоту к новым знакомствам, и с этого времени он во всех подобных случаях действовал не так смело, как прежде. Проходя возле дома, где жил Гёте, Карамзин увидел его в окно, остановился, рассматривал его с минуту, и сказав: «Важное греческое лицо!», пошел далее. Наконец Карамзин вспомнил опять русскую пословицу, что смелость города берет, и опрометью побежал к Гёте, но сказали, что Гёте рано уехал в Иену.