Собираюсь встать с кушетки, но под испепеляющим взглядом Кирилла Александровича передумываю.
Посижу ещё, вопрошая у потолка и мироздания: где пресловутая врачебная тайна, о которой талдычат со времен первого курса и биоэтики?
Когда её вдруг отменили?!
Мои громогласные протесты и мысленные размахивания федеральным законом номер триста двадцать три, статья тринадцать, были нагло проигнорированы и оборваны уже привычным: «Штерн!».
Ну я-то, допустим, Штерн, а вот вы, Кирилл Александрович, беспардонный и наглый гад, решивший, что право имеет при моем осмотре и присутствовать, и комментировать.
И отвечать вместо меня, ибо ему, видите ли, виднее со стороны.
Ну-ну.
– Автоматом? – беря второй снимок, Степан Германович вопрошает рассеяно.
Для приличия.
Но ответить для того же приличия приходится, сморщиться невольно:
– Пятьдесят на пятьдесят.
Вот чего он с учёбой этой привязался?
Лучше уж про погоду во имя светской беседы поговорить, чем про экзамены, кои для меня тема болезненная.
Очень болезненная и сопливая.
Рыдала я больше, чем над «Титаником», «Хатико» и «Виноваты звезды» вместе взятыми.
– Это как?
– Философия и бэха автоматы, – я пожимаю плечами, договариваю через силу, садится предательски голос, – по физиологии автоматов нет, а микру… я так сдавала.
Устно.
Пять часов.
После того как завалила третий рубежный тест за неделю до экзамена.
Два – по общей и частной микробиологии – в течении года я сдала, а третий по вирусологии написала на восемьдесят пять.
Слетела с автомата за одну ошибку.
До остановки в тот день меня довел Эль, а, закрыв дверь квартиры, я сползла на пол и прорыдала до прихода родителей. Точнее рыдала я сначала, а потом была уже истерика с воем и заиканьем, когда я не могла объяснить, что случилось.
Ничего в общем-то не случилось.
Просто я – дура.
И теперь надо было не только всю физиологию выучить, но ещё и микру. За неделю всё выучить, потому что экзамены нам поставили через два дня.
Освежить же в памяти все полторы тысячи страниц двух методичек было нереально.
Именные методы с чем в какой цвет окрашивается, питательные среды, коих перевалило за сотню и тоже именные, несчастную классификацию антибиотиков по механизму действия и ещё более несчастную ПЦР, над которой я скорее сдохну, чем пойму подробно даже сейчас.
В общем, страдала я до семи вечера, вспоминая это всё, а в семь вернулись родители и па, не слушая воплей, поставил меня под ледяной душ.
Полегчало.
И на следующий день я села учить.
– Сдала? – спрашивает, к моему удивлению, Кирилл Александрович.
– Сдала, – я киваю, информирую гордо. – На пять.
– Молодец, – Степан Германович хмыкает одобрительно.
Трёт задумчиво подбородок, опускает очередной снимок и смотрит на Лаврова:
– Слушай, Кирюха, я не вижу сотряса. Да и так: ни тошноты, ни рвоты, голова не болит, не кружится. Не болит ведь, отличница?
– Нет.
– Ну вот.
– Она без сознания около получаса провалялась, – Кирилл Александрович напоминает негромко.
Смотрит изучающе.
На пару со своим другом, что взирает не менее внимательно.
И рожу состроить от столь пристальных взглядов тянет сильно, но… взрослеем, Дарья Владимировна.
Ага.
– Ретроградной амнезии не было, – в свою очередь напоминает Степан Германович.
Они переглядываются.
Глядят как-то выжидательно снова на меня.
– Я нормально себя чувствую, – я заверяю.
Встаю всё же.
И от оказавшегося рядом и вдруг Кирилла Александровича отмахиваюсь.
