Читать онлайн Мэттью Карре - Огненный Будда

В глубине Гималайских гор, где воздух становится таким разреженным, что даже время течет медленнее, находилось святилище, забытое миром. Его стены, покрытые инеем даже в разгар лета, хранили молчание триста лет. До этой ночи.

Старый лама Пема Дордже, последний хранитель "Книги Пылающих Снов", проснулся от того, что во сне обжег руку. Он вскочил с ледяного каменного ложа, и его дыхание тут же превратилось в облако пара. Но боль в ладони была реальной – на морщинистой коже явственно проступал ожог в форме языков пламени.

Не может быть… – прошептал он, спеша к древнему алтарю, где под слоями шелковых покрывал лежал священный текст.

Его дрожащие пальцы развернули свиток, которому было полторы тысячи лет. Кожаная страница сама раскрылась на нужном месте – там, где всегда был чистый пергамент, теперь проступали кроваво-красные письмена.

Когда железные птицы наполнят небо, Когда реки запомнят вкус крови, Когда от Дхармы останется только тень, Из последнего неугасимого пламени Восстанет Агниш-Дхарма, Несущий свет сквозь пепел веков. Огонь будет его телом, Сострадание – мечом, Мудрость – щитом. И познаете его по знаку – Там, где ступит его нога, Пепел зацветет лотосом.

Пема Дордже поднял глаза к узкому окну, вырубленному в скале. Над заснеженными вершинами полыхала кровавая заря – хотя до рассвета оставалось еще три часа. Внезапно он понял, что слышит странное потрескивание – это звучали страницы древнего манускрипта, которые одна за другой вспыхивали синим пламенем, но не сгорали.

В тот же миг в монастыре проснулись все тридцать шесть монахов. Каждый – с одинаковым ожогом на правой ладони. Когда они собрались в главном зале, старейшина без слов поднял горящую, но не сгорающую страницу перед их лицами.

Он грядет, – просто сказал Пема Дордже. – Подготовьтесь. Наш долг – сохранить учение, пока Несущий Пламя не явится миру.

Снаружи, в кромешной тьме гималайской ночи, внезапно загорелся тысячелетний кедр. Он пылал три дня и три ночи, не превращаясь в пепел. А когда пламя наконец угасло, на обугленном стволе ясно читались санскритские письмена: "Агни"

Храм Тысячи Будд, провинция Ганьсу Дождь стучал по позолоченной крыше храма, будто небеса пытались смыть грехи с лица земли. В главном зале, где когда-то горели сотни масляных лампад, теперь царил полумрак. Лишь три свечи еще теплились перед статую Майтреи – Будды Грядущего.

Старая монахиня Лянь Сяо подняла голову, когда услышала скрип двери. В проеме стоял мальчик лет десяти – последний послушник, оставшийся в монастыре.

– Шифу… – его голос дрожал. – Опять пришли те люди. С топорами.

Лянь Сяо медленно поднялась с колен. Ее тень, искаженная пламенем свечей, дрожала на стене, как дух, готовый покинуть этот мир.

– Покажи мне, – сказала она.

Они вышли на покрытый гравием двор. Дождь тут же обрушился на них ледяными иглами. Внизу, у горных склонов, полыхали огни – десятки, сотни факелов, двигающихся змеиной цепью вверх по тропе.

– Они идут разрушать последние святыни, – прошептал мальчик.

Лянь Сяо закрыла глаза. Внутри нее, как свиток, разворачивалась память последних лет:

Храмы, превращенные в склады (священные статуи использовали как подпорки для мешков с рисом)

Монахи, ставшие нищими (ходившие когда-то по золотым плитам, теперь просившие милостыню у вчерашних учеников)

Сутры, пущенные на фонарики (люди зажигали священные тексты для забавы, наблюдая, как тлеет мудрость веков)

– Шифу, почему они так делают? – спросил мальчик, когда первый топор ударил в резные ворота.

Лянь Сяо положила руку ему на плечо.

– Потому что огонь в их сердцах погас, – сказала она. – Остался только пепел. А пепел… он всегда тянется к огню, чтобы снова сгореть.

В этот момент первая стрела вонзилась в деревянную колонну у них за спиной. Она горела неестественно зеленым пламенем.

– Беги, – приказала старуха, толкая мальчика к задним воротам. – Запомни сегодняшнюю ночь. Когда-нибудь ты расскажешь об этом Ему.

– Кому?

Но ответа он не услышал. Лянь Сяо повернулась к нападающим, ее старческое тело вдруг выпрямилось, как меч в руке воина.

– Вы хотите огня? – крикнула она так, что даже дождь на мгновение стих. – Тогда получите!

Она швырнула в толпу последнюю святыню – нефритовую шкатулку с прахом Пятого Патриарха.

Раздался взрыв ослепительного белого пламени.

Когда мальчик очнулся, от храма остались только обугленные столбы, стоящие, как пальцы мертвеца, указующие в небо. А среди пепла…

Цвел единственный лотос.

Красный, как кровь.

Горячий, как пламя.

И совершенно неугасимый под ливнем.

Той ночью небо над Кхарвой разорвалось пополам.

Старая повитула Майя вышла из душной хижины, вытирая окровавленные руки о передник. Ей нужно было перевести дыхание – роды шли тяжело, слишком тяжело для такой юной матери. Но когда она подняла глаза, все мысли о родах мгновенно испарились.

Над спящей деревней, разрывая ткань ночи, плыла комета. Не обычная бледная странница, а яростный огненный клинок, пронзивший небосвод от края до края. Ее кроваво-красный хвост мерцал в такт стонам роженицы, будто небесное тело дышало в унисон с земной мукой.

"Не к добру…" – прошептала Майя, машинально сжимая амулет на шее. Ее сухие губы шевельнулись в забытой молитве, когда вдруг земля под ногами дрогнула.

Из колодца на площади с грохотом вырвался столб пара. Вода, еще минуту назад ледяная, бурлила, как в котле. По всему селению замигали огоньки – не ламп и не факелов, а сотен светлячков, слетевшихся со всей долины. Они кружили над крышей хижины, образуя мерцающий купол, под которым трещали и искрились соломенные кровли.

Новый крик изнутри заставил повитулу вздрогнуть. Не крик боли – крик ужаса.

"Майя! Иди сюда! Сейчас же!"

Она ворвалась в хижину, споткнувшись о порог. Дым от лампад щипал глаза, но то, что она увидела, заставило забыть о жжении.

Роженица лежала в луже крови, бледная как смерть. А между ее дрожащих колен…

Ребенок. Уже родившийся. Совершенно чистый, будто его омыли небесные воды. И – самое страшное – совершенно безмолвный.

"Он… он не дышит!" – закричала мать, протягивая дрожащие руки.

В этот миг мальчик открыл глаза.

И все лампы в хижине вспыхнули ослепительным пламенем.

Майя, завороженная, разглядывала крошечное тельце. На левой ладошке, там где у обычных детей проходила линия жизни, четко виднелся знак – миниатюрное, но идеально ясное изображение пламени.

"Агниш…" – прошептала повитула, не понимая, откуда пришло это имя.

Снаружи поднялся крик. Деревня пробуждалась в панике – во всех очагах, даже в давно остывших, вспыхнул огонь. В заброшенном храме на холме, где двадцать лет не ступала нога человека, зажглись все светильники. Даже кузнечный горн, холодный уже три зимы, пылал теперь алым пламенем.

А над крышей, где лежал новорожденный, комета вдруг разлетелась на тысячи искр. Огненный дождь осыпал Кхарву, но ни одна соломенная крыша не загорелась. Искры лишь светились несколько мгновений, оставляя после себя терпкий запах ладана, прежде чем угаснуть в ночи.

Мальчик наконец заплакал. Его первый крик прозвучал ровно в тот момент, когда последняя искра коснулась земли.

Мальчик не переставал плакать уже третий час. Его крошечные кулачки сжимались и разжимались, будто пытаясь поймать что-то в пустом воздухе. Мать, измученная родами и странными событиями той ночи, беспомощно качала его на руках, напевая дрожащим голосом колыбельную.

– Дай мне его, – неожиданно сказала старая Майя, протягивая руки.

Она унесла ребенка в дальний угол хижины, где свет масляных ламп не достигал потолка. Присев на корточки, повитула развернула пеленки и пристально рассмотрела ладонь младенца при свете единственной свечи.

Знак был отчетливее, чем прежде. Теперь он не просто напоминал пламя – он будто пульсировал под кожей, как живой огонь под тонким льдом. Майя осторожно провела морщинистым пальцем по отметине.

– Ай! – она резко одернула руку. Палец горел, будто коснулся раскаленного металла. Но на коже не было ни ожога, ни покраснения.

Ребенок внезапно замолк. Его широко раскрытые глаза отражали пламя свечи, но странным образом – огонь в этих глазах горел ровнее, ярче, чем настоящий. Майя почувствовала, как по ее спине побежали мурашки.

– Что ты за дитя? – прошептала она.

В ответ младенец протянул ручонку и… коснулся пламени.

Майя ахнула, готовясь увидеть ожог. Но вместо этого случилось нечто непостижимое.

Пламя замерло. Буквально застыло в воздухе, превратившись в хрустальную скульптуру огня. Воск не таял, фитиль не догорал – свеча стала живой картиной, застывшим мгновением.

И только тогда Майя заметила – знак на ладони ребенка теперь светился изнутри мягким золотистым светом. Он пульсировал в такт ее учащенному дыханию, будто дразня законы природы.

Из угла хижины раздался стон. Мать, обессиленная, пыталась подняться.

– Майя… что… что с моим сыном?

Старуха быстро завернула младенца в пеленки, скрывая светящийся знак. В тот же миг свеча снова ожила – пламя дернулось, воск потек привычными струйками.

– Ничего, дитя мое, – солгала Майя, чувствуя, как ложь обжигает язык. – Просто… необычный ребенок. Очень необычный.

Она не добавила, что знак на его ладони теперь отпечатался и на ее веках – всякий раз, когда она закрывала глаза, перед ней возникало то самое пламя, только теперь оно горело не на детской руке, а в бескрайней тьме, словно одинокий маяк в океане ночи.

А ребенок снова заплакал. Но теперь его крики звучали иначе – в них слышалось не просто недовольство, а какая-то древняя, недетская тоска. Как будто только что родившийся младенец уже тосковал по чему-то безмерно далекому – чему-то, что помнила лишь его душа.

Три года минуло с той странной ночи, когда над Кхарвой пронеслась огненная комета. Три года, в течение которых маленький Агниш рос не по дням, а по часам, а знак на его ладони становился все отчетливее, будто невидимый художник ежедневно подправлял его огненным пером.

В тот день мальчик сидел на пороге, завороженно наблюдая, как между его пальцами перекатывается солнечный зайчик. Но это был не обычный световой блик – он казался живым, теплым на ощупь, словно капля расплавленного золота. Мать, вытирая пот со лба после стирки, бросила на сына усталый взгляд.

"Опять играешь с огнем?" – спросила она, хотя знала ответ. Эти игры начались с тех пор, как Агниш научился сидеть.

Деревенскую тишину внезапно нарушил тревожный гул. По пыльной дороге, поднимая облако золотистой пыли, шел высокий старик. Его длинная седая борода колыхалась на ветру, а темные одежды были потерты до дыр. Но больше всего поражали глаза – глубокие, темные, с крошечными огоньками в глубине зрачков, будто в них горели вечные угольки.

"Отшельник! – прошептала старая Гуань, крепче прижимая к себе внука. – Смотрите, это же Линь Ши с Горящей горы!"

Агниш поднял голову. Впервые за три года его детское лицо выразило не детское понимание. Он узнал этого человека. Не по лицу – по тому, как пламя в очаге вдруг потянулось к страннику, образуя живую арку над его головой.

Мать инстинктивно шагнула вперед, прикрывая сына своим телом, когда отшельник остановился перед их хижиной. Старик молчал, но его горящий взгляд говорил сам за себя.

"Я пришел за ним," – наконец произнес он, и его голос звучал как треск сухих ветвей в костре.