Маклаков подметил любопытную особенность: оберегая честь Думы и отдельных ее членов, Муромцев не защищал министров от оскорблений. Очевидно, председатель рассматривал поливание правительства грязью как неотъемлемую часть политической борьбы.
Имя Муромцева стало эталоном для председателей народного представительства всех последующих созывов. В III Думе, например, об особенно мудрых и тактичных репликах Ппредседателей говорили: «Это – по-муромцевски».
28.IV Председатель Г. Думы представлялся Государю. Аудиенция состоялась около двух часов дня и продолжалась около 30 минут. Встретившим его на вокзале репортерам Муромцев ответил: «Председатель Г. Думы интервью не дает…». На Государя гость сразу произвел хорошее впечатление и вообще «нравился царю и импонировал ему корректностью и почтительностью своего обращения».
Из министров Муромцев намеревался ехать с визитом только к Горемыкину, находя, что остальные члены правительства должны сами являться к председателю Г. Думы. Муромцев, как и все кадеты, мыслил только в духе парламентаризма, где министры назначаются народным представительством и потому стоят ниже его: «После Государя первое лицо в государстве – это председатель Г. Думы».
Позже Столыпин сделал попытку повидаться с Муромцевым. Начались тайные переговоры через Крыжановского, прервавшиеся роспуском Г. Думы.
Амнистия и адрес (27.IV-5.V)
Первые заседания Г. Думы были посвящены двум вопросам – об амнистии и об адресе Государю в ответ на тронную речь.
Требование об амнистии по всем делам религиозным, аграрным и политическим вытекало из взгляда большинства депутатов на последние политические события. Старого строя больше нет, следовательно, лица, боровшиеся против него, больше не преступники. Более того, многие ораторы объявляли о своем духовном родстве с теми, кто сейчас находится в тюрьме или на каторге.
«Каждый из нас по мере сил своих старался колебать этот сушествовавший строй, каждый из нас словом печатным или устным призывал все общество, весь русский народ к борьбе против защитников этого строя, который мы считали вредным. Если наши единомышленники по партийной программе попадали в тюрьму и в ссылку, а мы оставались на свободе, победили и попали в Государственную Думу, то тут все дело в различии характеров, темперамента, возраста, а чаще всего – случая или счастья».
В сущности, после этих трех заседаний Думу можно было с чистой совестью закрыть. Дума выразила главное: она – наследница тех, кто убивал городовых и жег усадьбы.
Одиноко прозвучал разумный голос гр. Гейдена о том, что Дума не имеет права требовать амнистии от Верховной Власти, что нужно уважать и чужие права – «в этом и заключается настоящая свобода».
В речи трудовика Аладьина прозвучала откровенная угроза Верховной власти: «Наши братья в тюрьмах, в ссылке на каторге могут быть уверены, что мы сами возьмем их оттуда, а если нет…» – тут оратора прервали криками «Довольно!..». «Я обращаюсь к тому, кто может, с простыми ясными словами: пощадите нашу родину, возьмите дело в свои руки и не заставьте нас взять его в свои собственные», – закончил он.
Вопрос об амнистии обнажил противоречие между двумя ведущими думскими группировками – кадетами и левыми. И те, и другие боролись с правительством посредством Г. Думы, но трудовики видели в ней орудие для продолжения вооруженного восстания, а кадеты – для мирной парламентской борьбы.
