«Нет, не жди. Я потом всё равно сразу домой побегу», - ответила я. Я почему-то не хотела, чтобы Стешка сидела рядом с аудиторией, в которой я буду вдвоём с ним. С Григорием Петровичем.
Когда я зашла, он писал что-то на листе формата А4. «Наверное, уже давно отобрал, кого надо», - машинально подумала я.
А он, прекратив писать, поднял на меня глаза, окинув взглядом меня всю, от макушки до пяток.
Я непроизвольно расправила плечи, чтобы была виднее грудь. Зачем я это сделала? Не знаю. Просто в его присутствии меня охватила какая-то удаль и бесшабашность, что ли. Ведь терять-то мне было всё равно нечего, шансов-то нет.
Я смело посмотрела в его синие потемневшие глаза. А потом села напротив, вольно закинув нога на ногу. Юбка задралась больше, чем следовало. Но я не стала поправлять её. Я снова выставила вперёд грудь и медленно провела рукой вдоль бедра, оглаживая его.
Он по-прежнему не отводил от меня взгляда. И молчал. Не спрашивал содержание никакой работы Ленина. Он смотрел и смотрел на меня изучающим взглядом, словно позабыл о времени.
В коридоре уже прогремела вёдрами уборщица, на улицу опустился вечер, а мы всё смотрели и смотрели друг на друга, изучая. И загораясь. Я приоткрыла губы, затрепетав. Не отрывая взгляда от его губ. «Наверное, я смогла бы с ним», - вдруг подумалось мне. Я смогла бы допустить его к себе. Допустить его в себя.
Эта мысль разом оглушила и взбудоражила меня. Оглушила, взбудоражила и потянула за собой другую, ещё более смелую. Мне же в самом-то деле уже нечего терять! Честь-то моя давно осталась там, на продавленной койке общежития. И какая теперь разница, буду ли я блюсти себя или не буду. Никакой теперь разницы и нет. Беречь-то больше нечего! Зато теперь я могу делать всё, что захочу. Всё. Что. Захочу.
Ощущение вседозволенности затопило и опьянило меня. Опьянило и чуть было не швырнуло в объятия мужчины, пожиравшего меня своим потемневшим взглядом. Но я сдержалась и лишь прерывисто вздохнула, непроизвольно проведя кончиком языка по враз пересохшим губам.
Григорий Петрович вдруг встал, с шумом отодвинув стул, подошёл к двери и закрыл её на ключ. Я вскочила, охваченная дрожью, и прислонилась спиной к столу с разбросанными на нём бумагами формата А4.
А потом посмотрела на его форменные брюки, в которых вздулся огромный бугор. Я закрыла глаза и застонала тихонько…
Я не открывала глаз до самого конца. И тогда, когда он играючи подсадил меня на стол, словно я была легче пушинки. И тогда, когда сильным рывком развёл мои ноги. И когда, тяжело дыша, сорвал с меня бельё… И когда рывком вошёл в меня, сразу на всю длину своей могучей плоти…
Ах, я выгнулась как кошка от давно забытого удовольствия и смело обхватила его ногами, прижимаясь к сильному мужскому телу так сильно, как только могла…
Он брал меня, тяжело и громко дыша, а я взлетала и взлетала на шальных качелях блаженства всё выше и выше… И потом, когда горячая струя мощным фонтаном хлынула в меня, я забилась в судорогах знакомого наслаждения, повторяя, задыхаясь: «Митя… Митя… Миииитя!»
Потом, когда всё закончилось, и он, аккуратно вытерев свою плоть, застёгивал брюки, я вдруг опомнилась, вскочила, одёрнула свою юбчонку, схватила бельишко и, не попрощавшись, понеслась, понеслась галопом домой, к спринцовке и банке с марганцовкой.
Да, я же не в лесу росла и элементарные вещи, конечно, знала. Я была немного зла на него, что он не догадался не кончать в меня своим семенем. Но… Он увлёкся. Забылся. Я и сама увлеклась и забылась.
