А еще знать имя убитой и не говорить его начальнику было дико приятно. Лев Георгиевич еще не доложился о ходе дела и решил отложить это на несколько часов. Дабы хоть немного потешить своё самолюбие, а то оплеухи дорого обходятся.
Модест Аристархович Гнедой был человеком старой имперской закалки. Он со штыком ещё на француза ходил, как поговаривали в отделении. А Лев Георгиевич подозревал, что где-то у начальника припасён особенный штык специально для провинившихся полицмейстеров и отдельный, сверхдлинный, для него – Льва Георгиевича.
Сам Юрьевский старого дядьку не уважал, не терпел от слова "совсем", но и на рожон старался не лезть. Пару раз они уже сцепились на почве обоюдной любви к Родине. Вот только Лев Георгиевич всей душой был за честность и справедливость, а Модест Аристархович любил российские ассигнации больше имперских законов, о чём собственно Лев Георгиевич и доложил в первый же месяц своей работы в составе сыскного ведомства. Выяснить данный факт оказалось не очень сложно, он буквально валялся на поверхности, и как любой законопослушный человек, Юрьевский пройти мимо сего преступления не мог.
О чём впоследствии очень жалел.
Доносчиков в аппарате российского законоохранения не любили ещё больше, чем взяточников, о чём Льву Георгиевичу подробно разъяснили на приватной беседе. И с тех пор, вот уже два года, Лев Георгиевич – потомственный князь Юрьевский, разжалован из члена тайного советника до обычного следователя и носится по Петрограду, аки безродный выпускник Владимирского военного училища. И всё больше занимается проверкой просветительских и профессиональных обществ, созданных инородцами и (не дай боже!) распространяющими свои учения на прогрессивную молодежь. А настоящие дела всё чаще доверяют каким-то выскочкам из университета, которые даже не знают, в какую сторону барабан револьвера поворачивается.
Главный вывод, который Лев Георгиевич сделал из сей истории заключался в том, что нельзя мешать чиновникам получать их подарки от простого населения. Вывод сделал, но не принял. Потому что душа российского офицера не может принять несправедливости и беззакония. А Модест Аристархович, откровенно говоря, борзел, обирая людей.
А Льву Георгиевичу ничего не оставалось кроме того, чтобы презирать начальство, но продолжать работать. Службу свою Юрьевский неожиданно любил, несмотря на всю её чёрность и неблагодарность.
Да и куда еще ему было податься? Не по балам же скакать, право слово.
Вот так и вышло, что потомственный князь опрашивал людей на улицах и искал преступников по подворотням, вместо того, чтобы разъезжать по заграницам и минеральным водам. А иногда в порыве душевной справедливости мог дать в морду начальству и получить очередной выговор. Не увольняли Юрьевского, кстати, не из-за прекрасной службы, а по причине взяток. Мать его раз в месяц передавала крупную сумму начальнику, лишь бы Лев Георгиевич оставался на службе. Сам следователь, понятное дело, об этом не знал.
– Имя убитой выяснил? – допытывался меж тем Модест Аристархович.
Лев Георгевич глубоко вздохнул, впуская в себя запахи начальственного кабинета. В целлюлозу пергамента и вязкость чернил примешивалась тревога и опасение. Гнедой побаивался то ли самого Юрьевского, то ли того, что сыщик может развернуться и уйти.
А еще князь Юрьевский понял, что на завтрак начальство искушало запечённую утку с яблоками и жбан медовухи. Может быть, половину жбана. Ах, как нехорошо-с, господин начальник!
