Пастух и Ткачиха - страница 22

– Это игра теней и пагода одновременно – подвижность и стабильность, – задумчиво сказала Ханна. – И оба сравнения настолько прекрасны, что я ослеплена.

– Да, китайская традиция красоты! – ответил Нью-Ланг. – Нам, китайским революционерам, она порой основательно надоедает. И все же… В Париже я вдруг затосковал по формулам этикета, и каллиграфии, и загнутым кверху краям крыш, и маленьким барельефам из слоновой кости, и перьям зимородка, и даже по спектаклю театра Нань-син «Пастух и ткачиха» по нашей народной легенде, основанной на феодальных традициях, – ее настолько исказили и упростили, что я в гневе ушел с середины. У меня была политически важная, но одинокая и унылая работа в Париже – мне нельзя об этом рассказывать, – а китайцы, с которыми я там общался, были в основном аполитичны и полностью ассимилированы, и предпочитали говорить по-французски, пусть и со стеклянным акцентом – маленькие французы под стеклом. Однажды я написал на скамейке в Люксембургском саду стихотворение Ван Пи-Цзы:

– Я несколько иначе представляла пребывание в Париже, – полунасмешливо сказала Ханна.

– Я тоже, – признался Нью-Ланг. – Порой я шел по Монмартру и ждал, что в любой момент встречу самую необыкновенную женщину – женщину своей мечты. Один художник сказал мне, что у него есть модель-испанка, и пообещал познакомить. Я пришел в студию, готовый исследовать всепоглощающую пламенную душу. Но пока я пытался завязать разговор, бедная девушка, действительно поразительно красивая и уставшая от бесконечной работы, внезапно уснула.

– Вы были женаты? – спросил Ханна.

– Да. Когда мне было девятнадцать, родители свели меня с девушкой, которую я никогда раньше не видел, и я покорно зачал сына. – Он посмотрел на Ханну мягким, задумчивым взглядом раскосых глаз. – Вы, наверное, выросли в гораздо более свободной обстановке.

– Как бы не так! – рассмеялась Ханна. – Мой отец был старше моей матери на двадцать семь лет. Бабушка и дедушка ее ему продали. Не буквально, но по сути именно так. Она рано овдовела, у нее был маленький сын, а магазин тканей деда оказался на грани банкротства.

И поэтому пришлось принять предложение старого Билкеса, крупного банкира, финансирующего Дрогобычские соляные копи. Та еще получилась парочка – умный бизнесмен и молодая активистка за права женщин, сионистка, маленькая, незаметная, некрасивая, но очаровательно одухотворенная. Так и появилась я, дитя лисы и соловья, – одним словом, законнорожденный бастард.

– Но развивались вы исключительно по примеру матери, – заключил Нью-Ланг.

– По примеру матери и вопреки отцу, – подтвердила Ханна. – Брак оказался крайне несчастливым. Когда мне было восемь, я шокировала приличное общество, сказав: «Я хочу, чтобы мама с папой развелись».

– Где сейчас ваши родители? – спросил Нью-Ланг.

– Мертвы, – ответила Ханна. – А брат живет в Палестине. Он объяснил мне теорию Дарвина, когда мне было девять. Одно из лучших воспоминаний.

– Вы не состоите в партии?

– Нет. Но я политическая эмигрантка. Опубликовала слишком много стихотворений о стремлениях народа и красных флагах.

– Когда? И где?

– Последние несколько лет. В основном, в Вене.

– Хотел бы я почитать ваши стихи.

– Не стоит. Они мне больше не нравятся. Один критик справедливо заметил: «Больше темперамента, чем жизни».