Я дотерпел до дома и задал свой вопрос родителям. Ответ был на удивление прост, хотя я и не ручаюсь за то, что он был верен – слишком уж абсурдным и обескураживающим он тогда мне показался. Оказывается, некоторые лысые люди специально мазали голову воском и до блеска натирали ее бархоткой. Хотя, чего тогда только не было, и даже металлические зубы, которые меня ужасали.
После того, как маму повысили до инспектора-методиста всех детских садов, находящихся в ведомстве Южно-Трубного завода, меня перевели в другой, куда более гуманный детский сад, находящийся в центре города, но и там были свои теневые стороны, о которых не хочется вспоминать, хотя услужливая память подсовывает именно эти зловещие фрагменты, по которым едва ли можно сложить объективную картину счастливого советского детства. В те славные времена главным страхом ребенка было то, что его выкрадут цыгане. Мы так этого боялись, что временами я невольно задумываюсь, а что стало бы со мной, случись страшное? И зачем кому-то требовалось пугать детей, внушая суеверный ужас в неокрепшие души и без того склонные к буйным фантазиям и страшным сказкам?
В детском саду, куда я ходил до того, как меня выкрали цыгане, был Толик. Толик не просто был в нем, он в нем реально страдал как Христос. Несмотря на то, что он был худым словно узник Бухенвальда, он еще был очень вредным и все воспитательницы его ненавидели. Это не был специальный детский сад СС, в котором воспитывались дети казненных деятелей подполья, но в нем тоже практиковались пытки и унижения. Одной из таких пыток было раздевать непокорных детей донага и оставлять в таком виде на всеобщее обозрение во время мертвого часа. Применялась такая пытка очень редко и крайне избирательно. Толик безучастно воспринимал любые формы издевательств над собой, но не эту. Был Толик некрасив, почти уродлив: маленькое тощее тело и голова старика в шишках. Однажды молодая хорошенькая воспитательница, расписавшись в собственном бессилии, в слезах покинула спальную комнату, и тогда за дело взялись дети. Они набросились на визжащего и извивающегося всем телом Толика и силой стянули с него трусы. Толик кричал от унижения и ужаса так, что закладывало уши, но воспитательница спокойно пила чай в столовой, делая вид, что ничего не слышит. Наконец, до детей дошло, что они делают нечто ужасное, и они вернули Толику трусы, но он еще долго не мог успокоиться, икая от страха, и вздрагивая всем свои тощим некрасивым телом, забившись в угол кровати. Дети думали, что творят правосудие, но на деле удовлетворяли садистические инстинкты, как только получили на это негласную санкцию руководства.
В детском саду была одна воспитательница, к которой я был особенно привязан. Она не была красавицей, сейчас я даже не смогу четко определить, что меня в ней привлекало. Высокая, худощавая блондинка, лет тридцати. Возможно, она меня как-то выделяла, я не знаю. У нее был сын, было ему около года, когда он погиб. Мать на какое-то время оставила его без присмотра, он добрался до склянки с зеленкой и выпил ее. Я был на его похоронах. С каким-то мальчиком мы несли цветы впереди процессии с гробом и разбрасывали их по дороге. Мама рассказывала, что на глазах у меня были слезы, но я этого не помню. Мне было очень жаль мальчика, и воспитательницу тоже было жаль – она осунулась и почернела от горя. Её как тенью накрыла отчужденность, казалось, что она делает свою работу чисто автоматически, я больше не видел её улыбающейся.
