– Папа не вернётся, да?
И тогда всё затопило болью. Он закрыл глаза. Когда открыл – перед ним уже стояла не дверь. А зеркало. И в отражении – не он. Точнее, не тот он, кем себя знал. Усталое лицо. Опухшие глаза. Кровь на рубашке. Он смотрел на себя. И впервые не узнал.
– Кем ты стал? – прошептало отражение.
Он не ответил. И тогда зеркало треснуло. Один из осколков упал к его ногам. В нём – отражение мальчика. Его сына. Смотрящего на него снизу вверх. Он сжал кулаки, и сделал шаг вперёд – прямо в зеркало. Но стекло не раскололось окончательно. Оно приняло его, как вода принимает камень, без звука. Лишь лёгкое шипение, будто пыль прошептала:
«Ещё не конец.»
Он упал. Не телом – сознанием. Как будто провалился в собственную голову. Тьма – сначала полная. Затем – движение. Свет, вспышки, образы. Шум капель. Гулкий стук сердца. Ритмичный, тяжёлый. И вдруг – голос. Детский. Но не из прошлого, а будто изнутри:
– Я всё ещё здесь.
Он открыл глаза. Серая комната. Стены – будто ткань, пропитанная влажным воздухом. На потолке – лампа, мерцающая как мигающий глаз. Здесь пахло чем-то стерильным, чужим, и одновременно – знакомым. Больничная палата. На кровати – кто-то лежал. Под капельницей. Рядом – монитор, отслеживающий пульс. Он сделал шаг. И понял: это он. Тело, оторванное от души. Лежит, дышит, но не живёт. И рядом – мальчик. Его сын. Сидит на стуле, с тем самым медвежонком на коленях. Глаза опухшие от слёз.
– Ты говорил, что всегда будешь рядом, – прошептал он. – Ты обманул.
Итан открыл рот, но звук не вышел. Он хотел крикнуть, дотронуться, обнять – но был, как призрак. Лишь наблюдатель. Мальчик поднялся, подошёл ближе к кровати, коснулся руки отца.
– Пожалуйста… вернись.
Тишина.
Затем всё начало дрожать. Мир снова искажается. Палата размывается, как акварель под дождём. Итан тянется – но всё исчезает. Он снова стоит в темноте. На этот раз – одна дверь. Чёрная. Прямая. Без ручки. И только его отражение на ней.
– Теперь ты знаешь, – сказал голос, уже взрослый, тяжёлый. – Но выбор всё ещё за тобой.
Итан выдохнул. Долго. Медленно.
– Я не знаю, где правда.
– Тогда иди туда, где боль.
Итан закрыл глаза. Сделал шаг – и исчез за дверью. Он исчез за дверью – и на миг показалось, что исчезает всё: звук, свет, даже дыхание. Ни падения, ни приземления. Только ощущение, будто ты проснулся в чужом теле. И снова пол под ногами. Но не камень, не дерево. Ткань? Мягкая, как старая простыня, еле слышно пружинящая под тяжестью шагов. Свет – тусклый, теплый, как от ночника в детской. Потолок низкий. Стены с потертыми обоями в цветах, которые будто давно стерлись из памяти. Комната. Не новая, не старая. Не совсем реальная. Он сделал пару шагов вперёд – и замер. На стене – фотографии. Полароиды. Вкривь, вкось, прилепленные скотчем. Все – без рамок. Пожелтевшие. Он подошёл ближе. На одной – он с сыном, на берегу. Летний день. Он помнил, как Джейк тогда залез в воду в одежде и сказал:
«Я – кит!»
На другой – Эллисон. Улыбается. Та самая улыбка, которая в конце уже исчезла совсем. Он провёл пальцем по снимку. И вдруг – вместо бумаги под рукой оказалась кожа. Он вздрогнул. Фото дрогнуло. Мелькнуло движение. Улыбка на лице Эллисон стала чуть-чуть кривее. Глаза – глубже. И в комнате стало холоднее. Он отшатнулся. Фотография потемнела. В другом углу комнаты вспыхнул экран – старый, с мерцанием. На нём – запись. Домашнее видео. Он подошёл. Из динамиков – смех. Эллисон и Джейк, едва слышно. Он за кадром. Кричит:
