«Повернитесь! Ну же, оба! Скажи что-нибудь, Джейк!»
– Папа, не пей, – сказал мальчик. – Я боюсь, когда ты громкий.
Запись замерла. Экран погас. Он закрыл глаза. Присел. Уперся локтями в колени. Дышал тяжело.
– Я был громкий, – прошептал он. – Слишком громкий.
И тут комната издала звук – щелчок. Как затвор камеры. За спиной – снова фотография. Но на этот раз – пустая. Только дверь. Та, через которую он вошёл. И на стене – надпись:
«Ты не сможешь уйти, пока не признаешься себе».
Он встал.
– Признаться в чём?
Тишина.
И вдруг – детский голос, тихий, как мысль:
– Что ты её не прощал.
Он застыл.
– Я?…
– Ты не прощал за то, что она видела тебя таким, каким ты себя ненавидел.
И снова тишина. Даже дыхание исчезло, будто комната забыла, как звучит жизнь. Он закрыл глаза.
– Я… пытался.
– Нет, – сказал голос. – Ты просто бежал.
Он сжал пальцы – до боли в костяшках.
И в этот момент всё дрогнуло. Как будто сама комната отозвалась. Стены зашевелились. Не метафора – буквально: обои начали пузыриться, как кожа под ожогом, медленно отслаиваясь, будто под ними что-то дышит. Он отступил на шаг. Ещё один. Свет задрожал. Мерцание стало учащаться, превращаясь в нервный тик ламп. Тени на стенах удлинились – и начали двигаться. Сами по себе. Не как игра света, а как существа, давно забытые и голодные. Он повернулся к двери, но та исчезла.
Осталась только стена. И на ней – тёмное пятно. Мокрое. Пульсирующее. Он вгляделся. Пятно начало двигаться. Тянуться. Принимать форму… руки. Детской. Прозрачной, как дым, но с ногтями. Пальцы коснулись стены изнутри, словно кто-то хотел вырваться – не наружу, а в него.
Он отпрянул, ударился спиной о шкаф. Скрип. Стук. Изнутри – дребезжание. Он схватился за дверцу, распахнул. Там – ничего. Только пустое зеркало. И в отражении – он. Но у него нет глаз. Из глазниц – чёрная вода. Она течёт по щекам. А потом из-за плеча – в отражении – появляется кто-то ещё. Фигура. Высокая. Вся из чёрного. И голос. Хриплый. Мужской. Но с теми же интонациями, что были у него в самый худший вечер.
– Ну что, снова сбежишь? Или, может, снова сломаешь то, что любишь?
Он закрыл шкаф. Захлопнул. Задышал через зубы.
– Это не настоящее. Это не ты. Это…
Снова щелчок, не от камеры, от шеи.
Повернулся – и увидел себя. Себя… того, в ту ночь, с бутылкой в руке. Вся рубашка в крови, губы шевелятся, он говорит, но звука нет, только глухой гул – как будто кто-то ударил по стеклу изнутри. И вдруг – тишина. Та, что не просто пугает. Та, что душит. Он сделал шаг назад, и заметил в полу люк, металлический, старый, с кольцом. Из-под него тянуло темнотой. Не просто отсутствием света – отсутствием смысла.
Как если бы открыть его – и упасть не вниз, а назад. Во всё, что он прятал. Во всё, что никогда не хотел вспоминать.
Он шагнул к люку. Пол под ногами будто стал липким – не от грязи, а от памяти. Каждым шагом он тянул за собой то, что не хотел брать. То, что гнило внутри. Из шкафа снова донёсся звук. Как будто кто-то царапает дерево. Мелко, ритмично. Нет, пишет что-то. Он обернулся – шкаф снова открыт. Сам по себе. Внутри – зеркало треснуло полностью. А на внутренней стенке – царапины.
Буквы.
«Он всё ещё здесь.»
Он сделал ещё шаг. И тогда услышал плач.
Тонкий, почти кошачий. Но он знал этот звук. Он слышал его в ту ночь, стоя за дверью комнаты сына, сжимая в руке ключи и не решаясь войти.
– Папа?.. – голос, будто через воду.
