Крик – и кровь.
Руки на руле – дрожащие.
Он падал в свои поступки. Тело будто рвало на части – но боли не было. Только осознание. Каждый обрывок памяти резал внутри – как стекло, что вспарывает изнутри. Ветер стал человеческим голосом. Он шептал:
«Ты мог остановиться.»
«Ты выбрал ускориться.»
«Ты знал, что она больше не простит.»
«Ты не хотел прощения. Ты хотел – исчезнуть.»
Он закрыл глаза. Но это ничего не изменило. И вдруг – удар. Тело сотряслось. Вокруг – тишина. Где-то за спиной – остались обрывки, искры, крик. Под ногами – металл. Холодный, мокрый. Он упал на крышку люка. Всё остановилось. Но сердце всё ещё падало. Он открыл глаза. И понял – теперь он должен открыть люк. А там, что-то ждёт.
Он медленно поднялся, чувствуя, как люк под ним будто дышит – едва заметно, но с ритмом, похожим на человеческий. Металл был гладким, старым, исписанным царапинами. Некоторые из них были буквами. Или казались ими. R—e—m—e—m—b—e—r. Он провёл по ним пальцем. Надпись исчезла, будто была написана пеплом. Он положил ладони на крышку. Та была тёплой. Не от жара – от чего-то глубже. Оттого, что за ней… ждали. Он надавил. Люк открылся без скрипа – почти по-живому. И сразу же снизу пахнуло влажностью, пылью и чем-то неуловимым – смесью детского дыхания, табака и заплесневелого ковра. Он спрыгнул внутрь. Тьма не была пустотой. Она обступила со всех сторон – плотная, как забытые мысли. Он стоял на лестнице, ведущей вниз, в подвал, который, казалось, был построен не для хранения – а для сокрытия. Каждая ступень под ним будто отзывалась эхом, не в пространстве – в нём. Звуки шагов были не звуками – а воспоминаниями. Он узнал этот запах. Узнал скрип. Узнал саму темноту.
– Папа говорил: «Сюда нельзя ходить одному».
Голос прозвучал где-то сбоку. Не громко. Почти шёпотом. Голос был его. Его детский голос. Он остановился. Посмотрел в сторону – и ничего. Только стенки прохода, ссохшиеся доски, по которым тянулись трещины, как вены на старой коже. Воздух стал тяжелее. Сухой пыльцой оседал на язык страх, забытый, но всё ещё живой. Он пошёл дальше. Лестница закончилась. Пол подвалa был накрыт ковром – зелёным, с узором, который он когда-то вырисовывал пальцем, лёжа на животе. И на этом ковре… стояла коробка. Простая. Картонная. С заклеенной крышкой. Он не хотел к ней подходить. Но ноги уже не слушались. Он присел. Картон шершавый, влажный. Лента – старая, но не ломкая. Он потянул за край. Крышка поднялась. Внутри – фотографии. Старые. Потемневшие. Некоторые – обугленные. Он достал первую. Женщина. Слишком знакомая. Он отвернулся. Но следующая… сын. Спящий. С плюшевым медведем. Он прижал снимок к груди. И почувствовал, как за спиной что-то сдвинулось. Он обернулся. Там стоял он. Но не тот, кем был. А тот, кем мог быть. Спокойный. Трезвый. Настоящий. Он ничего не говорил. Только смотрел. И этого взгляда хватило.
Они смотрели друг на друга. Один – тот, кто спустился в подвал памяти. Второй – тот, кем он должен был стать. Или когда-то был. Или… так и не стал. Его двойник подошёл ближе. Без звука. Без тени. Он двигался, как мысль – быстро, тихо, слишком просто.
– Ты помнишь? – спросил он.
Итан кивнул. Неуверенно.
– Нет, – сказал второй. – Ты боишься вспомнить.
Он наклонился к коробке, достал из неё ещё один снимок и протянул. На фото – дверь. Детская. Раскрашенная фломастерами. Красный, синий, чёрный – каракули, фигуры, имена.
