Сколько тебе лет? Он, наверное, не понял, о чем я спросил.
Сидел над закопченным глиняным горшком, что-то в горшке парило.
Огонь в очаге был слаб. Пахло какими-то травами. Вкусно? – спросил я неизвестного мне человека, но ему и эти мои слова показалось неинтересными. Он запустил руку в горшок (обожжешься), потом стал жевать. Наверное, не слишком горячее варево, ходили у него сильные желваки.
Кто ты? Давно ты в ущелье Ыжык?
Человек не понимал. Жевал и молчал.
Это твой дом, что ли? Почему он из камня?
Когда другого материала нет, выложишь дом из камня, сказал я себе.
А его спросил: вкусно? А он опять отвечать не стал, только потянулся к горшку.
Нисколько не боялся обжечься, парил горшок, наверное, больше потому, что в жилище было прохладно. Томились в горшке светлые ломти, увидел я, поднявшись. Прежде я такого мяса не ел. Не мог понять, что это. Филе курятины выглядит не так, вареная курятина, она обычно матовая, а это отдавало жемчужным цветом. Похоже на разделанную тушку большого кальмара, подумал я. И сам попробовал на вкус. Ну, ничего. Может, и кальмар. Но в горах-то? Не слышал я никогда о горном кальмаре. Попробовал, даже разжевал кусочек и снова стал смотреть, как человек в дранье ел и дышал, как курица. Ну, как птица. Быстро-быстро. Так иногда дышат больные.
Как я сюда попал? – сам себя спросил я.
И ответил сам себе: проводник, наверное, вывел.
И уцепил пальцами кусок этого кальмарьего мяса. Резиновое, безвкусное, но откусывалась. Не рыба нет. И все-таки не кальмар. Того отвариваешь, от него рыбой пахнет, он нажирается этой рыбой на всю жизнь, а горный кальмар если и жрет рыб, то, наверное, тоже горных. Я сам быстро дышал, откусывая. И сам дышал так быстро вовсе не потому, что торопился. Просто неизвестный в дранье действительно дышал как больная птица, я даже особый ритм уловил. А проводник где? Это я спросил про Илью Кергилова. Человек не ответил. Я снова сунул руку в горшок, но оставалась там только какая-то трава. Он ее жевал, а я не мог. Меня от этой травы тошнило. Я теперь молча присматривался к теням. Какой-то свет проникал в щели. То ли заря ранняя, то ли закат поздний. Когда я попал сюда?
Ничего беднее раньше не видел.
Каменный очаг, горшок с похлебкой.
Где ты хранишь свою горную рыбу? Он не ответил.
Я пытался понять, почему свет в этом каменном жилище мерцает так, будто мы летим в самолете. Дышалось тут, правда, трудно. Никаких полок, стульев. Камни и песок. Я и лежал на черном песке. Ты давно тут? Он не ответил. На такой жратве можно пережить все режимы. Он, конечно, не ответил. Ты старовер, что ли? Он и на это не ответил. Я хотел спросить, знает ли он, что война давно закончилась, даже корейская, но не решился. Вместо этого спросил: кто-нибудь еще тут живет? Он посмотрел на меня, как на обыкновенного дезертира (так я подумал) и не ответил. Кто будет жить с человеком в таком дранье, с таким закопченным горшком? Хочу еще вкусного, жестом показал я. Где ты хранишь своих кальмаров? Я осмотрелся. Ничего тут не было, никаких полок, ничего. Что это мы с тобой ели?
И он, наконец, ответил.
Я вздрогнул, услышав прерывистый голос.
Суунын ээзи, сказал он. И добавил к сказанному, теке.
Теперь понятно, сказал я, но он мою иронию не принял, не уловил. Морщины его лица, все лицо лоснились так, будто он никогда не умывался. Да и где тут умоешься? Теке, теке, хрипло повторил он, поднимаясь.
