Но лучше не надо. Безжалостна давняя память,
она вызывает какую-то странную ревность,
уж лучше и дальше, как прежде, стремительно падать
в болото печали, а значит, в свою повседневность.
Я всё забываю. Я буду с годами суровей.
Пройду без заминки по льду осторожности тонком.
Не надо, прошу я, не хмурь свои белые брови —
ведь их обесцветило солнце до осени только.
* * *
Ну как же я, гуманитарный мальчик,
так безнадежно, так стремглав припух,
когда Ибн Сина, школьный математик,
мне двойки ставил в классный наш гроссбух?
Он говорил, не повышая тона,
ушастый, как английский спаниель,
и мир был сложный, как бином Ньютона,
ассиметричный, как кинжал в спине.
А мы украдкой в подворотне курим,
нам начихать, что кончилась зима,
но этот факт совсем не доказуем,
как теорема древняя Ферма.
За ту науку не скажу спасибо,
не помогла она в моей беде —
напрасно ставил мне в тетрадь Ибн Сина
оценки в виде жирных лебедей.
Тетради те куда-то завалялись,
их не найти, но дело и не в том:
провёл я лишь поверхностный анализ
всего того, что жизнью мы зовём.
Наверное, могло всё быть иначе,
но жизнь мелькнула как-то на бегу,
оставив мне условие задачи,
которую решить я не могу.
* * *
Уверен: не хватило сил
и воли, чтоб постичь все это,
когда я, словно вор, таил
то неразгаданное лето.
Когда, как отблеск янтаря,
тепла уже прохладна ласка,
но хна в оправе октября
ещё над зеленью не властна,
когда листвы нависла медь
над вывеской дорожной чайной…
Но лучше что-то не иметь,
чем обладать им лишь случайно.
* * *
Скажи, пролетело сколько
безумных вихлявых лет?
И не собрать осколки
того, чего уже нет.
Гоняла нас жизнь по кругу,
всё было порой черно.
И что нам сказать друг другу?
Наверное, ничего.
С годами улыбку стёрло,
всё выцвело, как трава,
лишь снова сжимают горло
невысказанные слова.
Но тем малярийным летом
я вовсе ещё не знал:
совсем не прощанье это,
а исчезновенье сна.
Нам город режет крылья
* * *
Я вернулся в тот город, которого нет,
я всего опоздал лишь на пару минут:
я забыл, словно впавший в маразм интернет,
что часы у меня навсегда отстают.
Я брожу по кварталам, как эхо, пустым.
Этот город корёжит меня, словно тиф,
он, как запах помойки, тяжёл и постыл,
я уже не успею себя в нем найти.
Этот город – лишь слепок, всего лишь макет,
я поверил, – такой я упрямый болван, —
что вернусь в этот город, которого нет,
значит, то, что я в нём, это просто обман.
И напрасно сейчас, у всего на краю
сознавать, что я сдал боевые посты.
Значит, время умчалось, а я вот стою
у гробницы своей запоздалой мечты.
* * *
Растёт моя беда, как мозговой полип,
и больше мне теперь нигде не отогреться:
как прежде, колотун, и по ночам болит,
скулит бездомным псом изношенное сердце.
Я тупо обхожу стада могучих льдин,
похожих на дома, но где то время оно?
Дверь дергаю – увы, сегодня ни один
подъезд не впустит внутрь – на страже домофоны.
Кому бы позвонить? Найдётся ли душа,
что может приютить меня с судьбой такою?
Боюсь, что получить могу и по ушам,
и отповедь, что зря кого-то беспокою.
И снова я иду в обшарпанном пальто
в обнимку с январём – другого нету друга,
не ведая судьбы, не зная, что потом,
но лучше и не знать, когда такая вьюга.
* * *
Нас город всех погубит, мы все в его лассо.
Его стальные губы плюют в моё лицо.
В том сатанинском пекле, где ждательный падеж,
мы станем серым пеплом
несбывшихся надежд.
Мы взглядом жизнь окинем и сразу же поймём,
что стали никакими в том мире никаком.
Нам город режет крылья, в свою ввергая тьму,
