— Он не понимает европейского или русского искусства. Ты же знаешь, как в нашей религии некоторые относятся к изобразительному искусству, — улыбнулся Саад и ловко стянул очки с моего носа.
— Эй! — запротестовала я.
— Зачем тебе это? — повертел он очки в руке.
— Они мне идут…
— С ними, наверное, целоваться неудобно… — задумчиво протянул Саад, а я отступила чуть назад, к двери: если что — сбегу.
— Так мы поедем в музей или ты тоже такое не любишь?
— Почему же? Я вообще весьма привержен западной культуре, — пожал он плечами. — Два года старшей школы в Англии, потом Оксфорд… Так что я не просто любитель, но и, можно сказать, знаток. — Он так многозначительно посмотрел на меня, что я поняла: если сейчас мы не выйдем из номера, то он забудет про то, что у них, по религии, женщин руками трогать нельзя.
— Поедем! — Я развернулась и бросилась к двери, а вслед мне донесся смешок Саада.
Весь день я водила его по залам Пушкинского музея. Этот наглец подолгу задерживался у скульптур полуобнаженных женщин и почти не смотрел на все остальное, разве что еще и на меня поглядывал. Сравнивал, что ли?
Когда мы покончили со всеми тридцатью залами, музей уже готовился к закрытию. Я вымоталась, хоть и бала переполнена прекрасным — обожаю Пушкинский. Шейх мой тоже изрядно подустал, но не сдавался и делал вид, что готов еще хоть до утра бродить между скульптурами, мумиями и полотнами.
На улице невыносимая жара сменилась приятным вечерним теплом, и я предложила Сааду поужинать в каком-нибудь ресторане с открытой верандой.
— Если у тебя, конечно, нет других планов, — сказал я.
— Нет. Я весь твой, — засмеялся он, а я закатила глаза.
Пока мы ждали заказ, Саад спросил:
— Ты специально все это затеяла, да?
— Что? — искренне не поняла я.
— Решила распалить меня до безумия, показывая все эти… статуи!
— Что за глупости! — возмутилась я. — Это же музей! Искусство! А ты…
— Что я? — изогнул он красивую бровь.
— Озабоченный, — растеряв весь свой пыл, пробормотала я и покраснела.
— Ничего не могу поделать с тем, что ты мне нравишься, — убрав улыбку с лица, совершенно серьезно заявил Саад. — И знаешь, Люба, я привык получать все, что хочу.
— Как и все богачи, — фыркнула я.
— Наверное, — согласился он. — Мое предложение все еще в силе. Зачем отказываться от удовольствия? — Он прожигал меня пламенем черных глаз, в глубине которых я будто и правда видела раскаленные угли. — Я ведь тебе тоже нравлюсь, — сладким, как мед, голосом проговорил Саад.
— У меня парень есть! — заявила я, хоть этого парня и след простыл.
— Мы ему не скажем, — пожал плечами Саад и, увидев негодование на моем лице, рассмеялся. — Ладно, Люба, я шучу. Я уже понял, что ты ничего мне не дашь. Жаль, конечно, но что поделаешь?
В последующие дни Саад не делал мне никаких намеков и предложений, лишь жег своими бесстыжими глазами, обволакивал их чернотой. И я чувствовала, как начинало бешено стучать мое сердце в его присутствии, как заливала щеки краска, когда глаза Саада, будто лаская, скользили по моему лицу. Змей искуситель какой-то! Я молилась, чтобы он поскорее уехал из Москвы, и будто бы услышав эти молитвы, Саад внезапно сократил свое пребывание в России на несколько дней.
Когда настал его последний вечер в столице и пришло время прощаться, я пожелала ему хорошего пути, попросила извинить меня, если что-то было не так в моем переводе — я ведь только учусь, — попросила не поминать лихом… В общем, наговорила всей той ерунды, которую обычно говорят люди, прощаясь навсегда и оттягивая момент расставания.
