Тюль выпорхнул из окна Ларисы и торчал из дома белым скомканным языком. Сергей просунул голову в окно и огляделся. Слева стояла кровать, за ней громоздкий многоэтажный комод, покрытый белыми салфетками, справа был столик с трельяжем. Над кроватью висела скрипка. Тюль лег ему на голову, как фата. Сергей хотел позвать Ларису, но в последний момент увидел, что на кровати спала не она, а пожилая женщина, кажется, мать.
Он согнулся, медленно, на цыпочках, отошел от окна, снял кроссовки и через двор пошел к времянке. Он вспомнил, что Лариса летом живет там. Он приподнял дверь, чтоб не скрипела, когда входил. Лариса спала, натянув на голову простыню. Одеяло скомкалось от беспокойного сна и лежало в ногах. Сергей поставил кроссовки под узкий топчан рядом с ее тапочками, накинул на нее одеяло и посмотрел на себя в зеркало. Он был бледен, даже зеленоват. Он взял расческу и с трудом причесал свои длинные спутавшиеся волосы. Потом он увидел, что Лариса приподняла голову и смотрит на него. Не оборачиваясь, он прошептал в зеркало:
– Привет.
– Я думала, ты мне снишься, – Лариса спрыгнула с кровати, пробежала босиком по крашенному коричневой краской полу и прижалась к нему всем телом. Он протянул руки назад и замкнул пальцы на ее талии. Когда он выпрямился, ее лицо оказалось между его лопатками.
«Какая она молодая еще. У нее даже волосы растут только на голове. А там только светлый пушок, похожий на редкую березовую рощицу на косогоре в солнечный весенний день, когда листья только-только проклюнулись, но уже много желтых сережек. Вряд ли будет расстрел, если Мопа даст дубу. Говорят, ныне это делают так: дают ведро и тряпку – помой, мол, этот длинный коридорчик, а в нужный момент какой-нибудь солдатик приводит приговор в исполнение. Потом это ведро и тряпку дают другому, уже для дела. А если хотят поиздеваться, то стреляют в живот, чтоб еще полдня помирал. Наверное, все не так, но опытных в этом деле быть не может».
Он сжал в кулаке ее ночнушку и сказал: «Зачем это на тебе?», а она продела руки под его свитер и ответила: «А это на тебе зачем?», и сразу же свистящим шепотом:
– Нет-нет, уходи!
– Не уйду. Так надо.
– Ничего не надо. Я…
– Нет, так надо, я знаю. Потом ты тоже поймешь, что так надо.
И опять во всем теле билась птица, и раскрытые губы Ларисы показывали, что она знает эту птицу, и уже были две птицы, и они бились и рвались друг к другу, все ближе, ближе, до стирания тел ближе, и потом они вырвались и полетели рядом, сначала в ночь, в темноту, а потом брызнуло небо, сначала до боли яркое, а потом оно стало обычным, и опять все вернулось, и было такое чувство, как будто на твоих глазах разломалась надвое дорогая тебе вещь.
Пора было уходить. Сергей вздрогнул и проснулся, он проспал минут десять. Мир опять взял его в себя, всосал его сознание и тело в свой неуемный желудок. Было противно и страшно. Лариса не спала, она смотрела на него.
– Тебе надо уехать сегодня же.
– Вадику тоже надо.
– Он не пропадет. Он… пошустрей тебя будет. Уезжай, так надо.
– Ничего не надо.
– Потом ты тоже поймешь, что так надо, – повторила она его фразу слово в слово.
«Милая, у меня большая ладонь, ладонь дровосека, без мозолей, правда. Я положу ее тебе на грудь, и ничего не будет видно, разве что покажется, что я не до конца распрямил ладонь. Если я уеду, ты будешь одна среди всех этих моп, будешь ездить в трамваях в свое музучилище, тебя будут толкать, тискать, щупать, обижать, и я ничего не смогу сделать, и ты будешь во мне, как колючка в аорте…»
