Поднебесная (сборник) - страница 53

Бондаревский. Да… Был я, парни, и в Германии. С сорок второго года батрачил там у одного ихнего кулака. И что характерно, было мне лет пятнадцать в сорок четвертом. До этого мы жрали отдельно, но так… не голодали. А в сорок четвертом хозяин уже по-онял, что ты думаешь? Не дурак. Понял, значит, все, и «битте» говорит, за наш стол. Ну, я тоже понял. Как за стол сяду, так хозяйскую дочь цап за ляжку! правой, значит ем, а левой под столом шурую. А та ничего, сидит, не краснеет. Там у них с этим спокойно, этого добра хватает. Ага. А как американцы пришли, здоровый я был бугай. Был у меня, так, «вальтер» был, обойм полные карманы, и полгода я от Гамбурга до Бремена ходил с этим «вальтером», пока не словили.

Темников. Такие дела, Константин Палыч, Интерпол не одобряет.

Бондаревский. Чего?.. А потом в Польше. Я говорю – поляк я. Понял? Поляк. И меня – в Польшу. Но там, парни, голодно было. Пришел и говорю – я русский.

Краков. Ты что, по-польски можешь?

Бондаревский. Старик мой был пшек. Ну, вот. И снова я у родной мамаши в Харькове…

Темников (Иванову). Давай, Николас! Что ты, в самом деле? Симеон, зачерпни ему.

Краков зачерпывает. Иванов, подумав, присаживается к столу.

Темников. Ну вот, все в сборе. Главное, друзья, это коллективная ответственность. Или пить, или работать. Третьего не дано. Иначе можно сбичеваться в одиночку.

Краков. А у нас был один в Чернигове писатель. Тогда он был еще молодой, в войну. Это батя рассказывал. Сейчас, говорят, известный писатель, в Киеве. Так он, значит, пришел в Чернигов, как немцев выбили, а женка его – с пузом. А? От кого? Вот тебе жена, вот тебе пузо, а вот тебе от кого неизвестно. Думаешь, он ее спрашивать стал? Он эту женку повел на речку, Десна у нас, такая… широкая река, а дело было зимой. И он ее, эту женку с пузом, в прорубь запихал и уехал. А сейчас большой писатель. Я его даже книгу купил. Только фамилию забыл – то ли Загуменный… не… как же его…

Темников. Ну что вы за истории выдаете, мужики! Мы же сидим в суровой сибирской тайге, на переднем крае бешеной валютной жатвы и скромно празднуем наступление Нового года. Давайте я вам лучше в лицах изображу совершенно невероятную историю…

Краков. Нет, ты, Владимир, должен знать – писатель известный – Забегельный, За…

Темников. Все, Симеон! Я лишаю тебя слова за историю, порочащую члена СП. Слушайте. Как я стал бичом. Мужики! Константин Палыч! Это интересно. Так вот, с некоторых пор я начал ощущать тщету жизненных усилий. Так, знаете, все есть, бываю регулярно у френчей, у алеров, вокруг Европы вожу замечательных своих земляков, но становится мне все гнусней… Тихо, мужики! Сейчас будет веселее. В Сирии есть такой городишко, Латакия. Дыра редкая. Такая же, как Поти, например, или Пирей, или Венспилс, Сетубал. Дыра. Кормили нас в портовом ресторане. Воздух был такой желтый, горячий, похожий на сливочное масло. И мухи в этом воздухе были такие жирные, отвратительные… Сядет эта муха на руку и после нее пятно остается. А группа была, мужики, обычная. И была там Николаева, ткачиха. Хорошая баба, толстая, ну – русская баба, мужики, всю жизнь экономила, а потом все деньги в круиз ухнула. И сидит она напротив, и жрать ей неохота, а она пихает, пихает в себя. Мне на нее смотреть жутко. Ну, вот как если бы какого-то самурая, откусывающего себе язык, посадили за мой стол. Короче, был я уже на грани. Доела Николаева суп, подошел официант, начал тарелки собирать. А Николаева вдруг говорит: «Переведите ему, Владимир Игоревич, что мне и второе сюда же. Чего зря посуду пачкать?» И не отдает ему тарелку. Я передал. Официант, наверное, никогда в жизни так не удивлялся. И такую он скорчил рожу, и с таким презрением посмотрел на Николаевы… да… Тоска… Я после этого… Ну, что скажешь? Что там, Вася, говорить про химлесхоз. Что тут жить-то, как? Там ведь, мужики, недалеко от Латакии есть гора, называется Голгофа, и это так давно было, а вот Васю Демчика до сих пор на снег немцы выкидывают… А что это я рассказал-то веселое такое? Нет, есть веселая история, есть! Есть! Работаю в Братске, в винном отделе. Одет в синий халат, на шее косынка узелком, бичую со страшной силой третий месяц, не просыхаю. Приходит машина с ящиками. Начинаю выгружать и вдруг слышу – что такое? Ридна итальянска мова! А там на высоком крылечке, бетонном, стоят трое обалденных алеров, а их держит грязнейший в мире бич. Десять долларов требует. И тут, естественно, подхожу я, на чистейшем русском языке отправляю бича в нужное место, и с блестящим тосканским произношением говорю, обращаясь, естественно, к телке в голубом: «Рад приветствовать вас в гостеприимном городе Братске!» А потом добавляю: «А теперь – прошу меня извинить, синьоры. У меня срочное дело». И, не обращая на них больше никакого внимания, иду к машине и, кряхтя, волоку ящик вниз по лестнице. А теперь представь, Симеон, что они должны думать?