Он взял ее карточку. Хотел было выбросить, но что-то его остановило. Он бросил ее в ящик стола, под ворох ненужных бумаг. Но избавиться от ощущения, что он только что заглянул в приоткрытую дверь очень темной комнаты, он не мог.
Шепот и предостережения. Они становились все громче. И Джулсу Вэнсу это категорически не нравилось.
Глава 5: Пустой холст
Далеко от стерильных высот «Апекс Тауэр», там, где город обнажал свои кирпичные ребра и ржавые вены старых промзон, в мансарде бывшего склада, пахнущей скипидаром, пылью и отчаянием, жила Клара Беллуэдер. Жила – слишком громкое слово. Скорее, цеплялась за существование, как лишайник за холодный камень.
Ее студия была хаосом, но хаосом осмысленным. Холсты всех размеров подпирали стены, некоторые – яростно-яркие, другие – погруженные в глубокие, почти черные тона. Краски – десятки тюбиков, банок, засохших клякс на полу, на старом деревянном столе, на ее вечно перепачканных джинсах. Здесь рождались ее дети – картины, которые кричали, шептали, кровоточили эмоциями. По крайней мере, так было раньше.
Сегодня перед Кларой на мольберте стоял холст. Чистый. Девственно-белый. Идеально натянутый. Он пялился на нее с тупым, безжалостным равнодушием. Уже неделю он так на нее пялился. А она – на него. Пустой холст. Пустая Клара.
Раньше идеи приходили к ней, как внезапные гости: врывались без стука, требовали внимания, цвета, формы. Она едва успевала их фиксировать, ее кисти летали, смешивая оттенки горечи, восторга, ярости, нежности. Теперь ее внутренний мир напоминал выжженную землю после пожара. Пепел и тишина. Ни шороха, ни вспышки. Цвета потускнели, эмоции сжались до размеров высохшего абрикоса.
Она взяла кисть. Пальцы, привыкшие к ее весу, к ее магии, ощущали ее как чужеродный предмет. Обмакнула в ультрамарин – когда-то ее любимый цвет, цвет бездонных ночных небес и глубокой печали. Поднесла к холсту. Рука замерла. Мозг, некогда бывший калейдоскопом образов, теперь выдавал лишь серый статический шум.
«Давай же, – прошептала она сама себе, ее голос был хриплым от долгого молчания. – Хоть что-нибудь. Кляксу. Царапину».
Холст оставался вызывающе пустым. Насмешливо чистым.
Клара посмотрела в окно. Оно выходило на ржавую пожарную лестницу и стену соседнего здания, покрытую выцветшими граффити – призраками чьей-то былой ярости или любви. Небо было того же неопределенного, выстиранного оттенка, что и в последние дни. Безликое, как взгляд равнодушного бога. Город внизу гудел своей обычной жизнью, но этот гул казался Кларе фальшивым, как смех на похоронах.
Она знала, что не одна такая. Старый Маркус, скульптор, чьи руки могли оживить любой камень, уже месяц не прикасался к глине. Говорил, что его пальцы забыли, как лепить. Лили, поэтесса, чьи стихи раньше рвали душу, теперь писала только списки покупок. Ее друзья, ее собратья по цеху – огоньки, которые она так любила, – гасли один за другим. Кто-то спивался, кто-то просто сидел и смотрел в стену. Их студии превращались в склепы.
«Сонное истощение», – так назвала это та странная журналистка, Иви Рид, которая несколько раз приходила к ним в квартал, задавала вопросы, записывала что-то в свой потертый блокнот. Клара тогда не обратила на ее слова особого внимания. У художников всегда бывают кризисы. Творческие запоры. Но это… это было другое. Это было не отсутствие идей. Это было отсутствие самой способности их иметь. Словно кто-то перекрыл кран, из которого текла сама жизнь.
