За руинами низкой кирпичной постройки обнаружился широкий проспект. Мы вышли туда, где неподвижные тени зданий не менялись, не удлинялись и не сужались, оставались ровными пятнами на земле, наполненными серой пустотой. Я чувствовал, что этот город – мертвая раковина, которая сохранила слабый отголосок цивилизации. Город без теней – это не место. Это состояние. Когда исчезает разница между телом и его отражением, исчезает и разница между человеком и его действиями. Остаётся только пыль. Когда-то здесь кипела жизнь, люди думали о своих заботах, читали книги, катались на машинах, возвращались домой с работы и не подозревали, что однажды все закончится. Я помнил, как сам не замечал знаков грядущей катастрофы, когда укрывался в окопах и выдавал себя за защитника. В глубине души я признавал, что причина гибели мира кроется в нас самих, в тех, кто бездумно слушал приказы, веря в святость любой цели.
Мы подошли к открытому порталу, который вел в массивное строение с колоннами. Там раньше располагался зал для торжеств или конференций. Сейчас внутри теснились обломки, разбитая мебель, обрывки плакатов, призывавших к чему-то давно забытым. Я заметил остатки огромной люстры, валяющейся посреди зала. Кристаллы люстры были покрыты липкими пятнами и тонкой паутиной трещин. Под ногами хрустели осколки стекла, в них отражались наши слияния, но отражения не рождали света. Я наклонился, чтобы поднять один осколок, увидел в нем себя, чье лицо больше не принадлежало обычному человеку. Кожа казалась утыканной микроскопическими шипами, глаза мерцали двумя точками, как если бы потеряли глубину. Мне стало страшно смотреть дольше, я выронил осколок, он рассыпался в пыль.
Мэри провела рукой по стене, оставила на пыли узор отпечатков, в которых сквозили трещинки, похожие на живую сеть. Я вспомнил день, когда мы штурмовали больницу. Тогда все здание было переполнено раненными, обезвоженными, напуганными. Я помнил, как мы не обращали внимания на тех, кто протягивал руки, умоляя о помощи. У нас были приказы занять эту точку, очистить ее от гражданских, чтобы наше командование могло использовать больницу для своих целей. Я тогда твердо повторял, что так нужно, что надо спасать свою семью и народ. Перед глазами вставали образы тех, кто вскрикивал, кто звал нас бесчеловечными. Я отмахивался от этих мыслей, а сейчас стоял посреди пустого города, понимая, что меня нельзя простить. Когда ты подчиняешься без размышлений, ты не освобождён от вины. Ты – её носитель. Мораль начинается там, где человек отказывается исполнять то, что кажется необходимым.
Движение у входа заставило меня обернуться. В зал зашел высокий мужчина с покатой спиной, напоминавший разросшийся ком сросшихся костей. Он пошатывался, в его взгляде отражался истертый ужас. Кожа на лице была пересечена красными прожилками, из уголка рта тянулась темная субстанция. Я сделал шаг, думая, что он может оказаться таким же блуждающим созданием, которого когда-то звали человеком. Он посмотрел на нас, раскрыл рот, произнес что-то на одном дыхании, но слов я не разобрал. Потом он увидел, как мы с Мэри и Лизой едины. Его глаза расширились, он резко попятился, наткнулся на заваленные обломки, издал сиплый стон и бросился прочь. Я не стал преследовать его, не крикнул ему вслед. Я не знал, зачем мне была бы нужна встреча с ним. Чужие и мы уже давно не имели способов понять друг друга.
