Впереди открылось пространство, залитое рыжеватым светом, в котором мерцали руины очередного города. Мы приготовились к новому дню, который грозил быть столь же безрадостным. Я крепче сжал пальцы Мэри, поднял взгляд к небу, где дрожал смутный ореол солнца. И в тот миг мне показалось, что на его краю я вижу контуры самолёта или птицы, но не мог различить. Я вспомнил, как однажды я и Мэри лежали в траве до войны, наблюдали пролёты пассажирских лайнеров, гадали, куда они направляются. Мэри тогда сказала, что люди могут всё, даже летать сквозь облака. Я молчал, слушал её. Сейчас я шёл по иссохшей дороге, не разделяя себя и её, и думал, что люди бывают сильны, когда остаются людьми и признают, что убивать ради ложной идеи – значит перестать быть теми, кем нас создала природа.
Мы остановились, сделав короткий привал. Лиза смотрела сквозь меня, её лицо больше не выражало прежней детской наивности. Я заметил, что её кожа обрела сероватый оттенок, а глаза утратили отдельные зрачки. Мэри тяжело опустилась рядом, прижалась, её ладонь вновь нашла мою, это тепло чужой руки вновь отозвалось в моей груди. Я чувствовал, как сквозь это прикосновение тянутся тонкие волокна, уводящие меня от тех воспоминаний, в которых я ещё оставался человеком. Я понял, что этим теплом она выжигала во мне остатки чувств, избавляя от всякой надежды. Я закрыл глаза, позволил себе несколько мгновений забыть, что мы бредём вглубь опустошённой земли, позволил себе поверить, что, раз Мэри рядом, значит, всё не так ужасно. Но каждый вдох напоминал о смрадном ветре войны, о людях, которых мы поглотили, о присяге, которую я бездумно выполнял.
В тот миг я ощутил толчок под рёбрами, там зашевелилось нечто живое. Я прижал ладонь к боку, услышал тихий стон Лизы, она подвинулась ко мне, как если бы не различала себя и меня. Мы ждали, пока придёт вечер, чтобы дальше идти под покровом сумерек, ведь дневной свет слишком ярко высвечивал нашу несоразмерность миру. Мэри отвела лицо, смотрела в пустоту, разглядывала обугленные остовы зданий. Я думал, что она вспоминает наш дом, в котором стояла старенькая кроватка для двоих детей, и мы верили, что всё это только временная суматоха. Теперь у нас не осталось ни кроватки, ни того дома, только эта дорога и это тепло чужой руки, ставшее последней тонкой связью с мечтой о том, что мы когда-то были обычными людьми.
Вечер подкрался, окрасил горизонт сизым цветом, растёкся по земле густой тенью. Мы встали, собрали остатки сил и пошли дальше, потому что нельзя было оставаться на месте. Лиза напрягла сухожилия, выглядела способной двигаться без моей поддержки, хотя её ноги срослись с моей голенью. Шаги стали замедленными, каждый толчок отзывался во мне колокольным звоном сотен голосов, тех самых голосов, что я когда-то заставлял замолчать выстрелами и приказами. Мэри не выпускала мою ладонь, её плечо прилегало к моему боку, на щеках оставались чёрные полосы, похожие на шрамы от слёз, которых не было. Я молчал, как во сне, в котором не существует прощения, а есть только бесконечная дорога, ведущая к новой боли.
Мы вливались в ночную темноту, стараясь не замечать, как рябь проходит по нашим телам, объединяя нас воедино. Тепло чужой руки стало нашей опорой, нашими оковами, нашей памятью, которая уже не отпускала к прошлому. В этом тепле я ощущал и её, и себя, и всех тех, кого поглотил по пути, ради приказов, ради выживания, ради сомнительных оправданий. Мы продолжали шагать, уверяя себя, что впереди найдём спасение. Душа моя сжималась, понимая, что спасение не придёт никогда. Но я не готов был бросить их обеих, потерять это тепло, ощущение, что мы семья, пусть и искажённая до неузнаваемости.
