Мы оставили этого мёртвого, как оставляли всех остальных, не имея сил или желания что-то предпринять. Глубже в лесу не было звуков птиц, не было привычных шорохов. Сквозь затянутые ядовитым туманом кроны пробивался багровый закат. Когда мы нашли относительно сухую поляну, остановились на ночлег. Я развёл небольшой костерок из влажных веток, которые тлели и почти не давали света. Мэри легла, положив голову мне на колени, Лиза приникла к ней, её руки нащупывали остатки тепла. Я провёл рукой по Мэриным волосам, почувствовал, как с кожи её сползает тонкая кожистая пластина, исчезает в темноте. Она не шелохнулась. Я услышал её шёпот: «Мы всё ещё люди?» Я не ответил. В голове загудели отголоски приказов, выстрелов, криков. Я видел её лицо, когда она была моложе, когда мы смеялись в маленькой кухне, угощались скромным завтраком. Тогда я верил, что способен на подвиг. Ныне мой подвиг вылился в безжалостную поступь по костям тех, кто попадался на пути.
Ночь пришла с запахом гари, хотя ничего вокруг не горело. Я смотрел в небо, где не видел ни звёзд, ни луны, чувствовал только прижатое дыхание моих спутниц, понимал, что они – часть меня, а я – часть их, что границы не вернуть. Я вспоминал тёплые вечера до войны, вспоминал, как держал в руках книжку с фотографиями старых городов, где танцевали люди, смеялись дети. Теперь я скользил по искорёженным дорогам, кишащим брошенными телами и осколками, и не мог найти ни покоя, ни искупления. Внутри где-то жила искра ненависти к самому себе, которую я вынужденно глушил, боясь окончательно сойти с ума.
Утро настало внезапно. Туман расползался призрачными полосами сквозь деревья. Мэри с трудом поднялась, её взгляд блуждал, у неё была горячка, лоб пульсировал, кожа казалась тоньше бумаги. Лиза лежала на земле, прижималась к моему бедру. Я повернул голову, разглядел собственные руки: они утрачивали привычную форму, пальцы удлинились, костяшки покрылись шершавой пленкой. Я понял, что уже не вернусь к прежнему облику, но сделал вид, что это временная метаморфоза. Мы двинулись снова, зная, что долго стоять на одном месте нельзя. Я чувствовал каждое дыхание Мэри, каждый вздох Лизы, все наши пульсы стучали в унисон.
Мы пробирались дальше сквозь лес. Под ногами чавкала земля, изредка попадались обломки металлических каркасов, поросших мхом. Я вспоминал, как когда-то шёл по этим лесам с отрядом, получив приказ уничтожить «очаги сопротивления». Тогда мне казалось, что я принёс мир тем, кто мог бы стать нашей обузой. Я не думал, что это преступление. Я воевал, думал, что иначе нельзя. Сейчас каждый шорох напоминал мне, что мы живое свидетельство собственного падения. Мы хранили в себе остатки людей, чьи жизни поглотили, чтобы стать этим мутным порождением войны, оправданной присягой и приказами.
Когда деревья начали редеть, мы вышли на узкую тропинку, усыпанную гравием, который скрипел под ногами. Я увидел проблеск ветхого шоссе. Над ним возвышался покосившийся указатель, но надпись на нём стёрлась. Мэри посмотрела на меня, сжала ладонь сильнее. Тепло её руки распространилось по моей руке, дошло до сердца, смешалось с отчаянием. Я прижал её ближе, Лиза двигалась рядом, её плечо вошло в мой бок. Мы слышали своё общее дыхание, обращая его в шаги, которые звучали уже не отдельно, а в унисон. Я думал: «Мы одно целое. И мы уже не люди». Но проговаривал лишь про себя, потому что она держала меня за руку, она согревала мою ладонь. Я повторял, что это тепло чужой руки, которое даёт мнимое утешение, потому что в нём ещё ощущается след прошлого мира, где мы ходили по утренним улицам и покупали хлеб с молоком.
