Мстислав Романович. Что ж… (Пауза.) Возможно, ты и прав. Нет у меня горения. Ты знаешь, что от жизни я ничего или почти ничего не жду сверх того, что она дает. Я инвалид. Человек, который жив лишь формально по общим меркам. Зачем же мне гореть? Сила жаждет, так говорят. И я смотрю, как сила жаждет. Пятьдесят лет смотрю и должен сказать, что смотреть на это неприятно. И единственное, чего я добиваюсь – это предельной честности и непредвзятости своего взгляда.
Толоконников. Вот! своего! Своего, из своего угла, со своей колокольни! Не те времена, дорогой, не те. Это тебе не девятнадцатый век. Свой угол сейчас – это просто угол и то, что ты там из него видишь, никого не волнует. Начхать на то, что ты там разглядываешь из своего угла. Что тебе, урок политграмоты провести? Слушай. Для нашего времени характерно то, что личные взгляды уже не су-щест-ву-ют. Понял? Необходимо подчинить себя кол-лек-тив-но-му мышлению. А почему? Потому что жизнь настолько усложнилась, что мы уже не можем позволить такую роскошь, как ин-ди-ви-ду-а-лизм. Иначе – анархия, вавилонское столпотворение. Знаю, знаю! Сейчас будешь говорить, что поэт обязан да имеет право. Че-пу-ха. Не имеет, не имел, и не будет иметь. Это ему кажется, что он имеет, а на самом деле ему просто не дадут иметь свой взгляд. Это ж неравенство, сам посуди. Это ж недемократично. С какой стати поэт должен иметь свой взгляд, а плановик – не иметь? А может, плановик прав-то имеет больше на свой взгляд, чем поэт? Мало ли кто себя поэтом объявит? Я, закричит, поэт! Давайте мне мои права! А где сказано, что он поэт? Может, он просто шарлатан. Про того же плановика, если он толковый парень, никто ведь не скажет, что он тупица. А у поэтов как? Один кричит – ты, писака! А другой ему в ответ – сам ты бездарность! Нет, что хочешь говори, а я бы у вас там порядок навел. У меня в тресте всякого… хватает. Вплоть до воришек. Терплю. Терплю, если вижу, что может работать. Для меня главное – если может работать.
Входит Женя.
Женя. Ну как, папа?
Толоконников. Что?
Женя. Как себя чувствуешь?
Толоконников. Что вы ко мне цепляетесь, как будто я при последнем издыхании? Ну инфаркт, а может, и не инфаркт. С такой вот заботой и здоровый больным станет.
Женя. Но я действительно волнуюсь. Извини, я больше спрашивать не буду.
Толоконников. И не спрашивай. Вот когда поцелуешь в лоб, а он холодный, тогда и волнуйся.
Мстислав Романович. Ты железный человек, Петр.
Толоконников. Я смерти не боюсь. Но говорить о ней и думать не желаю… Не желаю! Это все равно что про спутники Марса говорить. Был ты там? Не был. И там не был. И нечего… нечего!
Звонок. Женя открывает. Входит Горюхин.
Горюхин. Вы – Женя? Здравствуйте.
Женя. Здравствуйте.
Горюхин. Я к Петру Ивановичу.
Женя. Проходите.
Горюхин входит в комнату, Женя – на кухню.
Горюхин. Здравствуйте, Петр Иванович.
Толоконников. А-а! Входи. Садись. Ну, доложи, что там без меня наколбасили.
Горюхин. Да ничего особенного не наколбасили. Не успели, наверное.
Толоконников. А где ты так загорел?
Горюхин. В Астрахани.
Толоконников. В командировке? Смотри.
Горюхин. Отпуск догуливал.
Толоконников. А-а, вон что. Ты ж у нас штатный охотник.
Горюхин. До штатного мне, конечно, далеко, но поразбойничал от души. Я бы вам, Петр Иванович, очень советовал.
Толоконников. Ну вот, и ты еще мне советуешь. Мне тут своих плакальщиков хватает.
