Последний Иерусалимский дневник - страница 11

Я к себе домой пускал не всякого,

потому что гости – это честь;

всех мы угощали одинаково:

водка и закуски – всё, что есть.

«Признаться в этой горести легко…»

Признаться в этой горести легко:

от музыки держусь я в стороне.

От музыки живу я далеко.

Но музыка звучит порой во мне.

«Возможно, я избыточно серьёзен…»

Возможно, я избыточно серьёзен,

однако же, поклонник созидания,

без веры в Бога стал религиозен,

оглядывая чудо мироздания.

«Уже такое всякое наверчено…»

Уже такое всякое наверчено

о вируса стремительной победе,

что, если всё выслушивать доверчиво,

то крыша обязательно поедет.

«Творцом положена граница…»

Творцом положена граница

познания и тьмы, и света,

но хомо сапиенс резвится,

ничуть не думая про это.

«Натешась вдосталь жизни пиром…»

Натешась вдосталь жизни пиром,

я повторяю вновь и снова:

абсурд и хаос правят миром,

два сына разума земного.

«Её хоть невозможно изучить…»

Её хоть невозможно изучить,

но много в этом чуде интереса:

никак нельзя случайность исключить

из музыки научного прогресса.

«В мире много разных философий…»

В мире много разных философий,

мир они толкуют очень бледно;

я за чашкой утреннего кофе

тоже философствую не бедно.

«Смотрю вокруг я с детским любопытством…»

Смотрю вокруг я с детским любопытством,

давно я поступил в немые зрители,

и мне скорей смешно, с каким бесстыдством

наёбывают мир его властители.

«На небе есть большой чертог…»

На небе есть большой чертог,

там бесы правят временем,

порой туда заходит Бог

и смотрит с одобрением.

«Я не сатирик и не юморист…»

Я не сатирик и не юморист,

я тихий собиратель разной копоти,

и прост я, как бумажный чистый лист,

который заполняют чем ни попадя.

«Давно горжусь, что мой народ…»

Давно горжусь, что мой народ —

весьма таинственное племя:

он городил свой огород

в любом краю в любое время.

«О людях – человек я пожилой…»

О людях – человек я пожилой —

сужу по их невидимому качеству:

у множества в системе корневой

готовность есть и к рабству, и к палачеству.

«Надеюсь, Бог уже простил…»

Надеюсь, Бог уже простил

мне юной скверны грязь,

судьбы свой камень я катил,

почти не матерясь.

«Однажды в порыве одном…»

Однажды в порыве одном

политики взмолятся Богу:

штаны их раздует гавном,

бежать они просто не смогут.

«В суждениях могу я погодить…»

В суждениях могу я погодить,

но что-то нынче знаю вне сомнений:

у женщины желание родить —

основа всех поступков и стремлений.

«С какого-то срока пора собираться…»

С какого-то срока пора собираться,

всё стало темнее и путаней,

энергия жизни из хилого старца

уходит обилием пуканий.

«Я не принёс ни пользы, ни урона…»

Я не принёс ни пользы, ни урона.

Хотя и храм воспел я, и бардак,

но славы низкопробная корона

ни разу не покрыла мой чердак.

«Утраты, находки, потери…»

Утраты, находки, потери,

лихое земное скитание —

уходят в туман возле двери

в иное совсем испытание.

«Сегодня ночью жизнь мою листал…»

Сегодня ночью жизнь мою листал,

ища, что получается в итоге;

когда б я начал с чистого листа,

то раньше бы задумался о Боге.

«Любые разумные доводы…»

Любые разумные доводы

не в силах вождей убедить,

когда для подлянки есть поводы,

и можно легко победить.

«Нет, я не жгу себя дотла…»

Нет, я не жгу себя дотла

трудом на склоне лет,

а на вопросы, как дела,

я на хуй шлю в ответ.

«Пускай вреда обоснование…»

Пускай вреда обоснование

звучит весомо и не праздно,

но алкогольное вливание

душе моей нужней гораздо.

«С упрёком смотрят мне вослед…»

С упрёком смотрят мне вослед

глаза бывалых докторов:

Назад Вперед

Последний Иерусалимский дневник - страница 11

Похожие книги