Последний Иерусалимский дневник - страница 8

В будничной рабочей суматохе,

в сумерках житейского колодца

многие черты своей эпохи

людям уловить не удаётся.

«Я сильно временем иссушен…»

Я сильно временем иссушен,

а также в силу безысходности

я стал почти что равнодушен

к любой текущей в мире подлости.

«С возрастом пишу гораздо тише я…»

С возрастом пишу гораздо тише я,

старческую сдержанность ценя,

кто читал мои четверостишия,

очень огорчится за меня.

«Творцом означена тенденция…»

Творцом означена тенденция,

и вышло гнусное явление:

угасла начисто потенция,

но подло тлеет вожделение.

«Готов идти я на пари…»

Готов идти я на пари,

что знаю древних знаний сливки:

душа находится внутри,

а к ночи требует поливки.

«Я говорю прозрачно и открыто…»

Я говорю прозрачно и открыто,

мне чужды дипломатии изыски:

боюсь я коллективного корыта,

давно питаюсь я из личной миски.

«Благодаря, наверно, генам чистым…»

Благодаря, наверно, генам чистым —

а гены служат качеству порукой —

я не был никогда пропагандистом,

горланом, агитатором и сукой.

«Несла убийства и контузии…»

Несла убийства и контузии

та оборвавшаяся нить

эпидемической иллюзии,

что можно мир наш изменить.

«Есть в сутках отрезок любимого времени…»

Есть в сутках отрезок любимого времени —

отменно живу я во сне:

друзья из ушедших бесплотными тенями

ночами приходят ко мне.

«Нет, в этом жанре я не пионер…»

Нет, в этом жанре я не пионер,

писали так и те, кто много выше,

однако же я первый слово «хер»

в короткое привлёк четверостишие.

«Когда вступал в законный брак…»

Когда вступал в законный брак

в давнишние года,

совсем не думал я, дурак,

что это навсегда.

«В саду сидел седой старик…»

В саду сидел седой старик,

он жить уже устал,

но животворный чик-чирик

с ветвей к нему слетал.

«Жить с веком нашим в унисон…»

Жить с веком нашим в унисон

без неприязни некой внутренней

мне помогает только сон —

ночной, дневной и даже утренний.

«Увы, я неуч неотёсанный…»

Увы, я неуч неотёсанный,

мне умный спор не по плечу,

и перед вечными вопросами

о стену лбом я не стучу.

«Совсем не помнил я открытие…»

Совсем не помнил я открытие,

давно созревшее в уме:

что не люблю я общежитие,

мне остро вспомнилось в тюрьме.

«Я веское имею основание…»

Я веское имею основание

надеяться, что жил, не множа зло,

и тихое моё существование

кому-то даже радость принесло.

«Любил я Олю, Дусю, Зину…»

Любил я Олю, Дусю, Зину,

и с Ниной баловался всласть:

я не хотел в одну корзину

все яйца класть.

«Судьбы моей густой материал…»

Судьбы моей густой материал

слепился в результате хорошо:

я много в этой жизни потерял,

однако же не меньше и нашёл.

«Увы, всему положен финиш…»

Увы, всему положен финиш,

и молча принял я, не плача,

что ничего уже не вынешь,

когда наметилась удача.

«Весьма простая держит нить…»

Весьма простая держит нить

всех тех, кто с нами хороводится:

нельзя еврея полюбить,

но уважать его – приходится.

«Мы уходим, как листья осенние…»

Мы уходим, как листья осенние

опадают на землю послушливо,

только вера, что есть воскресение,

облегчает нам боль малодушия.

«За все земные злодеяния…»

За все земные злодеяния,

хотя порой они ужасны —

увы, не будет воздаяния,

и все мечтания напрасны.

«Мир переполнен злом и подлостью…»

Мир переполнен злом и подлостью,

враньё течёт со всех сторон;

я только в том уверен полностью,

что доживу до похорон.

«Увы, увы, но счастье власти…»

Увы, увы, но счастье власти —

такая хворость бесподобная,

что в мире нету жарче страсти,

чем жажда власти низкопробная.

«Мне часто кажется, что хватит…»

Назад Вперед

Последний Иерусалимский дневник - страница 8

Похожие книги