Солнце висело низко, но всё никак не могло сесть.
Колин сам привёз меня на Кьясну, как и в тот, первый раз. Мы попрощались. Обнялись.
Лучше бы он меня убил.
Для Дьюпа забросить меня на Кьясну под присмотр Айяны было выходом, а для меня?
Шлюпка окуталась дымкой электромагнитной защиты и сгинула, в секунды набирая допустимую в атмосфере скорость. Защита нужна была не хитинопластику внешних обводов маленького судна, а птицам и бабочкам, рискующим сгореть в трущихся молекулах воздуха…
Я улыбался. Я мог сейчас всё – изображать психа на корабле Локьё, ручкаться с алайцами, а ещё лучше – убивать: кого угодно и в любых подходящих количествах.
Главное – не терять напряжения. Оно было необходимо мне, чтобы жить. А в покойной пустоте Кьясны мой жизненный тонус, нужный для продуцирования смерти, резво стремился к нулю. Значит, и моё желание жить стремилось к этой же выдуманной математиками цифре.
Когда я застыл посреди парка, как это больное солнце над головой, – мир тоже остановился. И в нём медленно умирала Влана. И все мы были самым проклятым образом больны смертью, Хэд нас возьми. Всех.
Я ничего не мог сделать для себя. Самоубийство – это не моё.
Я не способен трагически сунуть в рот разрядник. Мне это кажется идиотизмом. И ощущение этого идиотизма – старше моих прочих душевных болезней.
Или не старше?
Рогард, надо же… Как я мог вспоминать Рогарда, если никогда не читал?
Как вообще может быть такое – вспомнить, что никогда не? Не видел, не знал, не ощущал?
Ложная память? Гибридизация базофильных нейронов, так, кажется, сказал эрцогский медик, Домато, полупрозрачный от старости маньяк с глазами, повёрнутыми вовнутрь.
Я его спросил, он мне «ответил». Видимо, мы в расчёте?
Твой след по воде бежит впереди луны…
Ты сон до снов о тебе…
Что это? Откуда это во мне? Почему я это помню?
Лучше так:
В небе сани облаков
Небесами катятся,
Слишком много дураков
В одного не сладятся.
Вот это я знаю – откуда. Фольклор моей родной планеты.
Я же простой фермер. Небо рухнет сейчас на меня, и станет на одного больного смертью дурака меньше. Вот только, если рухнет небо, других дураков, скорее всего, тоже придавит. Значит, выхода у меня и здесь нет.
И я сжал себя в комок сам.
И пошёл.
Дьюп – сам себе мироздание, а я буду сам для себя тем, с кем я буду вести войну.
В конце концов, каждый только и делает, что воюет против себя. Все двуногие – неврастеники и хэдова поросль, психи, больные химерами своих и чужих «надо».
Только солдат свободен. Ему обычно есть в кого стрелять, чтобы реализовать подростковые комплексы. Остальные стоят перед зеркалами, изучая петлю на собственной шее.
Я-то чем хуже? Мерзавец с ружьём в моём случае не страшнее мерзавца без ружья….
И я подошёл к группе людей в лёгких храмовых одеждах. И поздоровался. И улыбался.
И я же созерцал эту улыбающуюся тварь, которая смеётся, когда надо плакать, врёт на каждом слове, а может, и вообще полностью состоит из вранья. Тварь, у которой не хватило самости НЕ полететь на Кьясну. Не достало сил сказать себе и всем прочим, что ей желается исключительно убивать.
Трусость победила другую трусость. Человек – суть две трусливые твари разом, вот в чём, оказывается, фишка. Но одна трусость всё равно сильнее другой.
Люди у эйнитского храма были незнакомые, в массе – пожилые, но не из самых крутых, это я ощутил, когда подошла Айяна.
Потому что все замолчали и расступились.
