Особенно безобразными казались Дюма русские дороги и все то, что было характерно для России середины XIX столетия. Впоследствии, в книге об этом путешествии по России, он привел стихотворение князя Вяземского «Русский Бог», где говорится следующее:
Бог метелей, Бог ухабов,
Бог мучительных дорог,
Станций – тараканьих штабов,
Вот он, вот он, русский Бог.
Бог голодных, Бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений недоходных,
Вот он, вот он, русский Бог.
К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он, русский Бог.
Конечно же, Дюма познакомился и с месье Дюфуром, первым французским книгопродавцом Петербурга, вокруг которого группировались все французы, жившие в городе, а его книжная лавка представляла столичный французский клуб. Здесь Дюма встретил двух своих близких парижских знакомых – двух сестер – Женни и Корнелию Фалькон.
С Корнелией он познакомился четверть века назад – в 1832 году, когда она была восходящей звездой парижской Оперы, а ее сестра Женни была тогда семилетней девочкой.
Сейчас Женни было чуть за тридцать, она дебютировала в театре Жимназ шестнадцать лет назад, а потом стала женой Дмитрия Павловича Нарышкина и хозяйкой одного из лучших салонов Петербурга, где находили самый радушный прием все местные и заезжие знаменитости.
Женни оставила у Дюфура приглашение для Дюма, написав, что она, и ее муж ждут писателя в гости, и счастливый путешественник тотчас же поехал к ним в дом, на Михайловскую площадь, где его давно и нетерпеливо ждали.
Дюма поселился во флигеле их прекрасного особняка, зная, что завтра – день рождения Женни, и потому он отыскал менялу и обменял у него французские золотые франки на русские бумажные ассигнации.
А после дня рождения Женни Дюма вновь поехал в центр Петербурга, осмотрел домик Петра I и стоящую на другой стороне Невы Петропавловскую крепость. «Она, – писал Дюма, – несомненно, защищает город, но еще более угрожает ему; она, конечно, была построена, чтобы отражать шведов, но послужила тому, чтобы заточать русских. Это Бастилия Санкт-Петербурга; как и Бастилия Сент-Антуанского предместья, она прежде всего держала в заточении мысль. Ужасной историей была бы летопись этой крепости. Все она слышала, всякое повидала, только еще ничего не раскрыла. Настанет день – и она разверзнет свое чрево, как Бастилия, и устрашит глубиной, сыростью и мглою своих темниц; настанет день – и она заговорит, как замок Иф. В этот день Россия обретет свою историю; пока у нее есть только легенды».
Среди сюжетов, которые Дюма счел необходимым поместить в своих путевых впечатлениях о России, есть и запомнившаяся ему встреча с писателем Дмитрием Васильевичем Григоровичем, другом Кушелева-Безбородко.
Однажды Григорович остался ночевать в доме графа, его комната оказалась рядом с комнатой Дюма, дверь между ними была открыта и соседи, почувствовавшие друг к другу большую симпатию, решили на следующий день отправиться на колесном пароходе в Петергоф. Дюма считал Григоровича прозаиком, равным Тургеневу и Толстому, к тому же Дмитрий Васильевич говорил по-французски, как истый парижанин. Новые друзья встали рано, в восемь часов уже подъехали к пристани на Неве, а в одиннадцать – пришвартовались к дебаркадеру Петергофа. Позавтракав в ресторане «Самсон» и оставшись совершенно голодными, недовольными поданными им блюдами, Дюма и Григорович пошли осматривать Петергоф – «наполовину Виндзор, наполовину Версаль». Они объехали Петергоф, полюбовались фонтанами, Большим Дворцом, островами – Царицыным и княгини Марии, статуями, Бельведером и террасой Монплезира, после чего Григорович предложил поехать к своим друзьям Панаевым, дача которых была поблизости, и там должны были находиться, кроме хозяев, и другие русские литераторы.
