«Вскоре на самом отдаленном мысу, который по мере нашего приближения сам, казалось, двигался нам навстречу, мы разглядели церквушку: она была вся словно из золота и серебра, и так сияла чистотою, словно ее только что вынули из бархатного футляра. Она вздымалась меж деревьями посреди газона, который посрамил бы газоны Брайтона и Гайд-парка.
Церковь эта, истинное сокровище и как произведение искусства, и по богатству отделки, – творение архитектора, которого я почитаю первейшим в России; фамилия его Горностаев.
…Со времени моего приезда в Россию, то было первое здание, к которому я не мог бы придраться».
Последнее наблюдение делает честь профессионализму и вкусу Дюма, ибо архитектора и художника Алексея Максимовича Горностаева считают выдающимся мастером. Он был профессором в Петербургской Академии художеств, истинным восстановителем национального художественного стиля.
Приятно поражен был Дюма и тем, что настоятель монастыря знал и о нем самом, и о «Трех мушкетерах», и о «Графе Монте-Кристо», хотя сам Дюма не очень-то уповал на то, что имя его «когда-нибудь звучало на острове, затерявшемся средь ладожских вод».
А потом, пока сопровождавший Дюма художник Муане рисовал церковь, сам писатель охотился за кроликами, которых было на острове, по утверждению автора путеводителя, множество. Однако охота не состоялась – ни один кролик почему-то не показался.
В пять часов пополудни пароход отвалил от Валаама и пошел к Сердоболю, расположенному на западном берегу Ладоги. Город был захолустным и неинтересным, но в тридцати верстах от него располагались мраморные карьеры Рускьялы, откуда шел мрамор на строительство Исаакиевского собора, и Дюма поехал туда на телеге – «типичном орудии пытки», как написал он потом в своей книге. В Рускьяле было три карьера: в одном добывался белый мрамор, в другом – зеленый, и в третьем – желтый. Дюма осмотрел лишь первый из них и решил ехать в Сердоболь, ибо его более привлекал обед, нежели мраморные карьеры.
Из Сердоболя наши путешественники поехали на почтовую станцию Мансильда, а оттуда, после ночлега, – в Кронеборг, а затем в Кексгольм.
Одна станция сменяла другую, бесчисленные островки, разбросанные в мелких, но обширных озерах, тянулись многокилометровыми архипелагами, несущими на себе дома и часовни, лавки и полуразрушенные замки. Проехав мимо водопада Иматра, наши путники вскоре въехали на мост, ведущий в Петербург, и оказались на Аптекарском острове, а вслед затем подъехали и к дворцу Кушелева-Безбородко.
«Мне исполнилось пятьдесят пять лет в пути между Валаамом и Сердоболем», – писал Дюма, завершая второй том «Путевых впечатлений в России».
А третий том этой же книги начинал он главой «В Москву». В ту пору поездка из Петербурга в Москву по железной дороге заняла у Дюма чуть больше суток – двадцать шесть часов. В Москве писателя и его спутника – художника Жана-Пьера Муане ждали гостеприимные друзья – Женни и Дмитрий Нарышкины, где у них тоже был богатый дворец. «На этот раз мы оказались в сердце России, то есть в настоящей России, а не в подделке под Россию, каковой является Санкт-Петербург. После Константинополя Москва – самый большой город или, вернее, самая большая деревня Европы», – писал Дюма.
Нарышкины жили в Петровском парке, имея лучшую конюшню в России. Дюма и его спутнику предоставили очаровательный павильон, отделенный от главного дома живой изгородью из сирени и цветущим садом. «Неслыханная роскошь в Москве: у каждого была отдельная кровать!» – восклицал Дюма, но вскоре же высказывал Нарышкину сердечнейшую благодарность за гостеприимство: «Есть у меня в жизни, – писал он, – несколько прекрасных воспоминаний – таких, которые предстают утешением в часы грусти, воспоминаний, полных свободы, нежности, приязни. Петровский парк – одно из таких воспоминаний. Спасибо милым, дорогим друзьям, кому я этим обязан!»
